— А если я не соглашуся, — насупившись, глядя исподлобья, спросил вечного оппонента Зотов, — что тогда? Война всерьез?

— Ну, — неопределенно скривил губы Дудко, но в глубине глаз его разгоралась ненависть, — не знаю… Мы так давно с тобой дружим, что, может быть, и всерьез.

— До последнего человечка?

— До последнего человечка, если в этом есть какой-то смысл.

Зотов поднялся. Как бы не зная, куда деть свои большие руки, сложил их за спиной, сунул в карманы халата, сложил на животе. Он боялся Дудко. Все-таки всю жизнь боялся. А так жить невозможно.

Дудко сидел на своей кровати, опираясь на руку. Он проследил взглядом за Зотовым, потом посмотрел в сторону. Он тоже всю жизнь боялся Зотова и корил себя за это. Этот огромный мужик — кто он такой, если разобраться? Липецкий колхозник, черноземное быдло, мужик. Правда, воли у этого мужика на семерых хватит. Сам битый, но и других убивавший без всякой пощады.

Но ведь он, Федор Дудко, ни дня в своей жизни не работавший на человеческое государство, не какое-нибудь быдло, а вор в законе, в настоящем старом законе, сын знаменитого еще при царе Николае ростовского вора в законе. И выше его сил бояться вечного своего партнера по игре в войну.

Заметив, что Дудко отвернулся, Зотов, не раздумывая, бросился на него, сцепил руки на жирном теплом горле.

— Вот я, значить, погляжу — какой ты нелюдь, — выговорил он, задыхаясь. — Если подохнешь…

Дудко понял, что проиграл не только секунду. Он пытался напрячь шейные мышцы, отодрать стальные руки от своего горла, брыкаться, попробовать достать Зотова рукой в уязвимое место.

Один пистолет у Дудко лежал под подушкой, другой — в куртке, висевшей на гвозде. Последней мыслью было дотянуться хоть куда-нибудь из самого мрачного омута, куда его, как живучее тесто, старательно запихивали сильные руки Зотова, извечно пахнущие землей. Здесь, в Системе Ада, всегда пахло землей…

Кате нравилось в маленькой общине сумасшедших. Дядя Юра, тетя Даша, поющая девушка без имени, недавно попавший сюда поэт Штам, все пытавшийся вспомнить, какие он когда-то сочинял стихи не про Зотова, и пожилой цирковой жонглер, еще умевший жонглировать тремя предметами, жили воспоминаниями. Только нелюдимый, заторможенный, вонючий мужчина не принимал участия в общих беседах. Чаще всего на голодный желудок рассказы о прошлом, даже выдумки, уносили их из подземелья на свободу. Эти истории рассказывались по сотне раз, и людям даже снились чужие сны.

Катиной истории безоговорочно поверили — и тому, как девушка сюда попала, и тому, что по самой маловозможной случайности оказалась действительно правнучкой самого Зотова. Здесь не было принято рассказывать о подземной жизни. Но Катя тем не менее поведала о страшной игре в балду и о том, к чему ее вынудили Зотов и Дудко. И ее прятали, действительно прятали от прадедушкиных эмиссаров, которые не очень-то усердствовали в поисках, поскольку прадеду было в это время и не очень-то до нее.

— Катя, а мне сегодня приснился твой сон, — объявил однажды после скудного завтрака дядя Юра. — Это вот, значит, как мозги будущее воспринимают и с привычными представлениями о нем сочетают. Ты только не смейся, ладно?

Вижу я, что приземляется наш пассажирский самолет на каком-то большом аэродроме. И самолеты там все стоят шикарные, и автобусы к ним подъезжают шикарные, и здание аэровокзала шикарное. Ну, думаю, — Нью-Йорк. ан, оказывается, Москва. Меня никто не встречает, черные лимузины не подают. Ну и не надо. Я никому не известен — и хорошо. Сажусь в автобус, а там ни кондуктора, ни кассы нет. Стою со своим двугривенным, а все смеются.

— Коммунизм уже, что ли? — спрашиваю. А все говорят:

— Коммунизм, коммунизм.

Приезжаем в Москву, а это и не Москва вовсе, а непонятно что — кругом реклама всякая, иностранные автомобили. На одном большущем щите негр нарисован и чего-то написано не по-нашему. Спрашиваю у какой-то девицы — кто это, мол? А она говорит:

— Это Брежнев Леонид Ильич, кандидат в президенты от демократической партии. А вон там, — и показывает на другой щит, где Аркадий Райкин нарисован, — Брежнев Поль Маккартневич, кандидат от республиканской партии.

И тут вдруг девица начинает раздеваться и агитировать:

— Голосуйте за любого Брежнева, все равно дас ист фантастишё.

Я вспоминаю, что у меня жена Валя вообще-то есть. Сажусь на самодвижущийся тротуар и — домой. Приезжаю. А у Валентины в постели Фидель Кастро, очень на Иван Васильича Зотова похож. Я на него — ах ты, гад!

А он из постели выскакивает в одних звездно-полосатых подштанниках и к электронной машине такой. Как ты ее, Кать, называла, компьютер? Штука такая, как телевизор с клавиатурой, будто у пишущей машинки. Фидель печатает слово «пулемет», и из телевизора выскакивает пулемет. Печатает слово «строчит», и пулемет сам стреляет в меня. Только все мимо.

А потом из телевизора выскакивают какие-то нарисованные медведи, и я их должен убивать дубиной и обязательно косточки съедать, а то мне каюк. А потом вроде как я сам попадаю в этот компьютер и на боевом «МиГе» лечу вместе с Серегиным, еще живым, за Фиделем, который удирает на кукурузнике. А на связи по рации Сергей Палыч Королев говорит:

— Юрка, сукин сын, брось ты к черту этого Фиделя, набирай первую космическую и выходи на околоземную.

— Не могу, — говорю, — Сергей Палыч. Мне этот Фидель Кастрович Зотов всю жизнь загубил.

— В лейтенанты разжалую! — кричит Палыч, и тут я просыпаюсь.

Рассказчик махнул рукой как-то так — эх! — и лучисто улыбнулся в клочковатую бороду на обожженном лице, засмеялся вместе со всеми.

— Дядя Юра, — вдруг прижала кулачки к подбородку Катя, — а ваша фамилия не Гагарин?

— Гагарин.

— И вы первый на Земле космонавт? Юрий Алексеевич Гагарин чуть не прослезился и поцеловал Катю:

— Господи! Катюша, ты второй после Даши человек, который узнал меня. Даже эти гонцы, гады, которые чуть не каждую неделю на поверхности бывают, мою физиономию не знают, за психа тут меня держат.

— Но вы же погибли, дядя Юра. Везде написано, в энциклопедиях… Могила ваша в кремлевской стене, памятники. Город Гжатск в Гагарин переименовали. Но сейчас он, по-моему, опять Гжатском стал…

— Ну видишь — живой. Я тогда катапультироваться успел. Какой-то очень сильный ветер меня с парашютом черт-те куда уволок. А потом кто-то, наверное циничный Крот, сюда привел меня, контуженного, ничего не соображающего. Вот… Там был героем, тут — шутом. Нет, пусть я уж лучше считаюсь умершим. Хотя… ох как хочется небо повидать.

Подошла тетя Даша, прижала голову первого космонавта к своей доброй, всеисцеляющей груди. Гагарин отдался этому успокаивающему теплу, но его маленькая изящная рука самопроизвольно сжалась в отчаянный кулак с побелевшими суставами пальцев.

— Дядя Юра, ну давайте удерем отсюда все вместе. Все мы, сумасшедшие. Только Мишку моего еще найдем и…