Японии, то она не только вступит в войну, но и оперативно захватит Сингапур, создав угрозу для Дальневосточных доминионов. Черчиллю предстояло еще многому научиться, и в первую очередь признанию ошибочности своих принципов, а также способности их пересматривать, отказываясь от неправильных установок{265}.

Черчилль с его не всегда правильной точкой зрения и постоянными спорами внутри Адмиралтейства являлся лишь частью более сложной системы принятия решения, состоящей из трех основных иерархических уровней. Главным органом управления являлся Военный кабинет в составе девяти человек (в том числе Черчилля) под руководством премьер-министра. Далее шел Военный координационный комитет, состоящий из трех военных министров (государственных секретарей по военным делам и по авиации, первого лорда Адмиралтейства), министра снабжения, начальников штабов трех видов вооруженных сил и министра по координации обороны (председателя комитета). На третьем уровне находился Комитет начальников штабов, в который входили начальник Имперского генерального штаба, начальник Военно-морского штаба и начальник Штаба военно-воздушных сил. Комитет начальников штабов включал в свою очередь Комитет объединенного планирования и Объединенный разведывательный комитет. Таким образом, информация в Военный кабинет поступала как минимум по трем каналам: из Военного координационного комитета, напрямую от руководителей трех военных ведомств, а также от Комитета начальников штабов, что приводило к появлению противоречивых сведений и усложняло процесс принятия решений.

Но основная проблема заключалась не в запутанных информационных каналах, а в тех людях, которые приводили эту систему в действие. Отстаивая на протяжении последних нескольких лет политику умиротворения, Чемберлен и его сподвижники не смогли перестроиться с началом войны. Их вид, слова и поведение были лишены наступательного духа. Не исключая возможности перемирия, они с осторожностью относились ко всем инициативам, которые могли разозлить Гитлера и закрыть дверь мирных переговоров. Черчилль тоже размышлял над вопросом перемирия. Когда после разгрома Польши Гитлер в своей речи в Рейхстаге 6 октября 1939 года предложил Британии заключить перемирие, Черчилль направил премьер-министру свою версию проекта ответа, в которой отметил, что рассматривать подобные предложения можно только, если Германия «поступками, а не словами» докажет искренность своих намерений прекратить дальнейшее распространение войны, что означало бы освобождение Польши и Чехословакии от нацистского ига{266}. Но в целом на фоне своих апатичных, осторожных и нерешительных коллег Черчилль выглядел белой вороной. Он был настроен сражаться до конца. Он излучал уверенность в том, что Британия выстоит и одержит победу, он заряжал энергией и олицетворял наступательный дух, он вдохновлял на борьбу и осуждал бездействие. Если четверть века назад он был одним из немногих, кто понимал, что представляет собой современная война и как ее следует вести, то теперь он был единственным гражданским лицом среди руководства страны, кто имел опыт решения схожих проблем и обладал личными качествами, соответствующими тревожной обстановке.

За сорок лет в политике, пройдя и через упоение побед, и через горечь поражений, Черчилль воспитал и развил в себе лидерские качества, которые осенью 1939 года оказались более чем уместны. Одной из граней его лидерства стали публичные выступления, в которых он говорил не от имени своего ведомства, а от имени всей нации. Уже в первый день работы в Адмиралтействе он заявил в парламенте, что начавшаяся война «не является вопросом борьбы за Данциг или за Польшу», это борьба за «спасение всего мира от эпидемии тирании нацизма и защиту всего святого для человечества… это война за утверждение на неприступной скале прав каждой личности и человеческой чести». 26 сентября он вновь взял слово в Палате общин, дав краткий обзор военного положения на море и борьбе с подводными лодками. До этого у курьерского ящика стоял Н. Чемберлен. Сравнивая их выступления, Гарольд Николсон записал в дневнике: в то время как «неадекватность и отсутствие вдохновения» у премьер-министра «стали очевидным даже для его ближайших сторонников», «ощущалось, как моральный настрой депутатов возрастал после каждого слова» Черчилля, который «за двадцать минут никогда еще так близко не подходил к посту премьер-министра». «После заседания в кулуарах даже сторонники Чемберлена перекидывались такими фразами, как “Теперь мы обрели нашего лидера”», – отметил Николсон. Через несколько дней Черчилль выступил по радио, заявив: «Наше нежелание сражаться было высмеяно как трусость. Наше желание увидеть мир безоружным было объявлено как доказательство нашего разложения. Сейчас мы начали борьбу. Сейчас с Божьей помощью и с убеждением, что мы защищаем цивилизацию и свободу, мы будем упорно и стойко добиваться своего до конца». Норман Брук (1902–1967), занимавший впоследствии пост секретаря Кабинета, вспоминал, что именно после этого выступления он «впервые осознал, что Черчилль как раз тот “пилот во время шторма”, который проведет нас через кризис войны». Слушая речь первого лорда, он окончательно убедился в том, что пути назад нет: «Больше предотвращать войну нельзя – мы в состоянии войны; и вот человек, которому можно доверить руководство со всей энергией и решимостью».

Речь главы Адмиралтейства вызвала также одобрительную реакцию Чемберлена. Своей сестре он охарактеризовал ее как «замечательное выступление по радио». Восхищаясь отдельными заявлениями коллеги, в целом Чемберлен не испытывал симпатий к ораторской активности первого лорда, которая выставляла его – главу Военного кабинета – в невыгодном свете. Через несколько недель после обращения Черчилля к радиослушателям премьер-министр подготовил распоряжение, предписывающее всем членам правительства согласовывать тексты и сами радиовыступления с лордом-хранителем Малой печати Самюэлем Хором, 2-м баронетом (1880–1959). Черчилль негативно отнесся к подобным нововведениям. Отметив, что выступления министров продиктованы «их великолепным знанием политики правительства», а также признавая право главы правительства «направлять меня в этом вопросе», Черчилль считал, что если согласования не избежать, то оно должно осуществляться лично премьер-министром. «Я буду ожидать вашего приглашения перед моими выступлениями, и, если я буду чувствовать, что это мой долг, я сам приеду к вам», – заявил он Чемберлену, тем самым дав понять, что всякий раз, когда премьер начнет вмешиваться в составление речей нашего героя, его будут ждать неприятные обсуждения со знающим толк в дискуссиях подчиненным.

Выступления Черчилля продолжились. Негативная реакция – тоже. В конце января 1940 года глава внешнеполитического ведомства лорд Галифакс направил Черчиллю тринадцатистраничный дайджест иностранной прессы, в котором 12 страниц занимали негативные отзывы в нейтральных странах (Норвегии, Нидерландах, Швейцарии, Дании и Бельгии) на очередное выступление нашего героя. Эксперты Форин-офис считали, что «подход мистера Черчилля менее всего продуктивен» для реализации политики привлечения «нейтральных стран на нашу сторону». Галифакс разделял взгляды своих подчиненных. Он предложил Черчиллю, когда тот будет выступать по вопросам внешней политики, предварительно знакомить Форин-офис с тезисами предстоящей речи. «Есть большая разница между тем, что можно говорить в личных беседах и на публике», – менторским тоном заявил Галифакс. В ответ Черчилль объяснил, что не высказывался о внешней политике. Относительно озвученной просьбы, в целом он не возражал знакомить Галифакса с основными положениями своих речей, заметив, правда, «если я сочту, что действительно существует потребность вас побеспокоить». В заключение он добавил: «То, что говорят нейтральные страны, сильно отличается от того, что они чувствуют, или от того, что должно произойти». В приватной беседе он был более откровенен, заявив, что «не давать мне выступить то же самое, как пустить сороконожку, запрещая ей касаться земли»{267}.

Делая себе имя на публичных выступлениях, Черчилль понимал, что для сокрушения противника нужно не только слово, но и дело. Наш герой выступил с тремя наступательными инициативами. Первая операция, получившая название в честь российской императрицы «Катерина» (Catherine), предполагала вторжение в Балтийское море и установление контроля над ним. Это была старая заготовка, относящаяся к идейному наследию адмирала Фишера. Вторая операция – «Морской