– Адриан, подожди! Помоги мне!

– Я спущу лестницу, – ответил я, стараясь говорить как можно тише.

Развернувшись, я подпрыгнул и схватился за кронштейн у нижнего края лестницы. Проведенные в Боросево месяцы выпарили из меня всю мягкотелость и лишний вес, сама необходимость двигаться при повышенном тяготении заметно меня укрепила. И все же мне повезло, что меня не заметили, и еще больше повезло, что ужасный низкий гул заглушил лязг опустившейся лестницы. Я махнул рукой Кэт, чтобы она поднималась быстрей, и вскоре мы уже стояли на крыше, а над нами свирепствовал морской ветер. На мгновение я словно бы вернулся домой, окруженный раскинувшимся внизу морем. Запах соли был точно таким же, хотя коричневато-розовое небо и ярко-оранжевое солнце портили сходство. Беспрерывно меняющиеся тени облаков отбрасывали блики на покрытую белым гравием крышу склада. Мы поспешили к двери, открыли ее и спустились в темноте по ступенькам к такому же шаткому, как пожарная лестница, помосту.

В песнях и голографических операх, поэмах и эпосах момент откровения всегда изображают как шок, как высшую точку сокрушительного понимания того, что мир изменился. Так оно и есть. Спросите любого, кто стоял рядом со мной при Гододине, кто видел, как умирает в огне его солнце, и он подтвердит правдивость этих рассказов. Но все же мы часто не замечаем тихие откровения, расцветающие не из хаоса миров, а из маленького семечка глубоко внутри нас самих.

Мы с Кэт смотрели с помоста на открытые контейнеры, наполненные мелкой серебристой рыбешкой, присыпанной солью, и более крупной, лежавшей во льду. На лорариев в форме, с плетьми и дубинками в руках, и на тех, за кем они надзирали. Не знаю, какими я ожидал увидеть колонов, туземцев, которым принадлежал Эмеш до того, как стал одним из периферийных миров человечества. Умандхи напоминали колонны, раскачивающиеся под невидимым ветром, ходячие башни, что балансировали на трех кривых ногах, выступающих в разные стороны из того места, которое, видимо, следовало назвать талией. Там, где у настоящих башен располагались изъеденные временем каменные зубцы, у этих существ с бело-коралловой, словно бы окаменелой плотью росли жгутики толщиной с человеческую руку, но в три раза длинней ее. Без всяких подсказок я понял, что они и были источником непрерывного гула.

Несмотря на обжигающую жару на складе, меня охватил ледяной холод, и я прошептал:

– Они поют.

Кэт покосилась на меня, но я был слишком занят, чтобы оглядываться, и не сводил глаз с нечеловеческих тварей под нами. Я потратил годы, неисчислимые часы на изучение сьельсинов: их языка, обычаев, истории. И внезапно они – непримиримые враги человечества – показались мне более человечными. Сьельсины имели два глаза, две руки и две ноги, два пола, как бы мало те ни отличались один от другого. Они говорили на воспроизводимом языке, носили одежду и броню, ели за столом, разговаривали о чести и о семье. Внутри у них, как и у нас, текла по венам кровь.

Умандхи были совершенно иными, словно жестокие руки эволюции по ее собственному капризу создали их в противовес нашему сходству с Бледными. Два этих существа подняли контейнер, обхватив своими жгутиками массивные кронштейны. Их туловища завибрировали, изменили высоту пения. Только теперь я заметил толстые обручи посередине их тел. Металл натирал их яростно покрасневшую, отливавшую перламутром плоть. Они были похожи на деревья, которые обвили проволокой, так что чем толще становились стволы, тем глубже эти кольца врезались в древесину.

Человек рядом с ними щелкнул плетью в воздухе:

– Шевелитесь быстрей, собаки!

Его голос напомнил мне Гилу и ее рабочих, которые ограбили меня, пока я был без сознания, и обчистили корабль Деметри. Гигантские существа отшатнулись, их гудение исказилось, словно кто-то с усилием дернул струну арфы.

– Они погрузят это на баржу, чтобы отвезти в город, на лодку, – прошептала Кэт, прижавшись ко мне так, что я ощущал шеей ее горячее дыхание. – Нам нужно поторапливаться.

Теперь пришла моя очередь ухватить ее за локоть:

– Подожди, пока они не выйдут…

Она втянула щеки, разрываясь между жадностью и страхом.

– И дай мне сумку, – сказал я.

– Я сама могу, Адр, – сердито посмотрела она на меня.

– Знаю, что можешь, но давай лучше я. – Я продолжал наблюдать за умандхами, мрачнея все больше. – Почему с ними обращаются как с рабами? Можно было все устроить иначе.

– Они могут жить под водой, – сказала Кэт. – Ходить по дну моря.

– Рыбьи пастухи? – снова нахмурился я.

Гул отдавался в моем теле, когда я взял у Кэт пластиковую сумку и вытряс из нее воду, набравшуюся за время прохода по трубе. Нам нужно было не так уж и много. Этой сумки хватило бы на целую неделю или даже больше, если бы мы придумали способ засолить рыбу. Пока я смотрел, один из лорариев поднял дубинку и ударил ближайшего умандха. Существо испустило крик, похожий на то, как трубят слоны, как поют киты, как сдавленно рыдает человек. Не могу описать точнее. Человеческие слова не предназначены для того, чтобы передать боль такого чуждого нам создания. Умандх пошатнулся, припал на одно из трех колен, его туловище изогнулось и поникло, как цветок в палящий летний зной. Огромная плетеная корзина опрокинулась, и рыба рассыпалась по полу.

– Семнадцатый! Что с тобой творится? – закричал на него лорарий.

Другой человек подкрутил пару регуляторов на тяжелом пульте, который держал в руке, отчего громкость и частота наполнявшего воздух гудения изменились.

«Это переводчик», – подумал я, и что-то давнее, уже совсем было погасшее в глубине души, заставило меня широко улыбнуться, позабыв обо всем ужасе момента. Я не желал ничего другого, кроме как разобраться с устройством прибора и поговорить с человеком, умеющим объясняться со странными существами. Значит, это их язык? Или нечто совершенно иное? Мне хотелось его понять, я должен был его понять. До тех пор, пока желудок не забурлил, не застонал от голода, тоже ставшего частью моей жизни.

Тембр звука снова изменился, когда споткнувшийся умандх принялся ползать по гладкому бетонному полу и собирать упавшую рыбу, хватая ее щупальцами. Странно, но в целом песня чужаков осталась прежней, разница заключалась в чем-то незначительном и тонком – в контрапункте той симфонии, ноты которой мне никак не удавалось различить.

– Квинт, он извиняется, – сказал человек с пультом.

– Мне насрать на его извинения! – ответил надсмотрщик и еще раз ударил провинившегося.

Умандх опять застонал, но гудение не утихло.

– Сожженная Земля, ты только посмотри на это – вся рыба на полу. Ах ты, тварь! – прошипел надсмотрщик сквозь зубы и в паузе между двумя последними словами придавил ногой жалкое существо на полу.

Хотя у умандха и не было черепа как такового, мне вспомнился тот день, когда я – будто бы десять тысяч лет назад – смотрел, как на Колоссо гладиатор наступил на голову израненного раба. И вот оно проявилось опять: истинное лицо нашей расы, грубое и окровавленное, ничем не прикрытое.