что по убеждениям своим он монархист. Я рассказал ему о «Соколе» и о туркуловском союзе ветеранов войны с его антисоветскими задачами. Лишнего не сболтнул, но дал понять, что у меня есть связи по всей Европе. Ведь на загривке хищника можно было не просто выбраться из подземелья, но ещё и присоединиться к охоте. Да и в любом случае в Мукачево возвращаться было опасно, так что мало ли…

Прошло полгода, с нас обоих сняли обвинения и выпустили. За Каудера заступились, поэтому он освободился раньше. Я ехал в вагоне метро, настроение было так себе, хотя мне только что удалось забрать в Мукачеве вещи и фермерский гонорар в банке. Жизнь в Будапеште стоила дорого, а поручения от Вальницкого случались нечасто.

И вот, когда поезд тормозил перед станцией, господин в котелке облокотился на меня сильнее допустимого. Я обернулся, чтобы спросить, в чём дело, и увидел на предплечье пухлую руку Каудера. «Выходите?» — спросил Каудер так, что я понял: надо следовать за ним.

В пропахшем жжёным цикорием кафе он поблагодарил ещё раз и спросил, чем я намерен заниматься, если начнётся война. Газеты кричали о «расширении жизненного пространства»; ясно было, что Гитлер не остановится и ждать недолго. Каудер не то чтобы лоснился, но во взгляде его переливался некий хищнический интерес — что-то замышлялось. Не раздумывая, я вынул ту же карту, что и в тюрьме: в случае войны белогвардейский союз ищет возможности помочь любым антибольшевистским силам.

Каудер потёр шею и сообщил, что ему наконец-то удалось нащупать по-настоящему выгодное дело: консервы. Война — время нехватки, скачков цен, суматошного поиска продуктов интендантами, ведь нужды армии меняются чаще, чем ветер. Между тем много фабрик производит консервированные овощи и фрукты, с которыми меньше тонкостей, чем с мясом. Эти фабрики рады бы продавать консервы в разные страны, но сбыт затруднён бюрократией, которая в случае войны придирается сильнее. У него же, Каудера, нашёлся друг семьи, немец, и не просто немец, а граф, и у них с графом теперь торговая фирма, однако маловато связей в Болгарии, Богемии-Моравии и Польше. Не хочет ли герр Ира помочь через своих коллег-белогвардейцев?

Деньги таяли, и я подумал: а не ввязаться ли? Да, Каудер назвал восхитительную Чехословакию «протекторатом» и работал с немцами, то есть, будучи австрийским евреем, припрятал свою ненависть к Гитлеру, антисемитам и аншлюсу и смирился с новым положением дел. Но, в конце концов, он делец, а беспринципность — доблесть дельцов. Так почему не попробовать? Мне надоело слушать, как в карманах свистит ветер, а между тем Каудер расхваливал графа как могущественную персону — вдруг бы он помог мне вызволить Тею?

Я ответил Каудеру, что люди Союза раскиданы по всем европейским странам, и добавил, что на случай расширения жизненного пространства на восток среди большевиков тоже есть подпольные агенты.

Надо отдать должное ему: ни складочкой кожи, ни цветом её, ни секундной гримасой Каудер не выдавал своих чувств. Он выслушал меня, повторил, что рад встрече, и сказал, что найдёт меня чуть позже. Довольно быстро от него доставили конверт с паспортом иностранца для выезда за границу, а также датой и адресом встречи.

В сентябре 1940 года я прибыл в Вену. Помимо Каудера меня встретили двое. Одним из них был граф Маронья-Редвиц. Повадками он напоминал офицера, переодетого в штатское. Дворянское превосходство и привычка повелевать были при нём, и сразу после знакомства он дал понять, что Каудеру стоит уйти. Второй мужчина молчал и весь разговор наблюдал за мной.

Граф поговорил о том о сём и спросил: если бы вместо консервов были важные сведения, а вместо фирмы — немецкое государство, ваша организация могла бы помочь? Я едва не свалился со стула и уточнил, какую помощь он имеет в виду. Маронья-Редвиц сказал: нам интересны данные об авиации. Я спросил: чьей? Советской. Посмотрим, отвечал я, когда начнётся война, я-то, конечно, антикоммунист. Война скоро, молвил граф.

Чтобы на что-то соглашаться, я слишком мало знал. Но отказываться значило опять прозябать. Я решил выиграть себе некоторое время и сказал: чтобы использовать мои связи в России, мне нужно получить благословение главы организации. Граф обещал помочь и поинтересовался, куда я поеду. Я назвал Краков. Берлин упоминать не хотелось — кто знает, вдруг они всё вычислят и гестапо опередит меня на пути к квартире Туркула. Граф сказал: «Придётся подождать, в генерал-губернаторстве сейчас непросто. А как насчёт Праги?»

Это звучало перфектно. Мне всё равно пришлось бы искать в Праге Ксенофонтова из Русского общевойскового союза — без письма от него я рисковал быть не принятым Туркулом. Я согласился и заодно попросил выправить бумаги для проезда в Германию, сославшись на то, что это может быть запасным вариантом и терять время не хочется. Маронья-Редвиц принял условие.

Через неделю я сел в мягкий вагон до Праги и по дороге ответил на все вопросы к самому себе. Во-первых, ловушка ли? Нет. Знакомство с Каудером и столкновение в метро определённо были случайны. Во-вторых, Каудер, хоть его и попросили не участвовать в беседе, явно состоял в фаворитах: родственная связь, да ещё и хватка дельца. Если бы ему не доверяли разведчики — а сомнений, что это абвер, не было ни малейших, — то меня бы проверяли очень долго. Здесь же они бац, бац, разыграли накоротке — и удар в угол.

Ну а в-третьих, сочинять депеши о советских аэродромах и частях, если что, нетрудно. Правда, гораздо сложнее доказать их истинность и наличие связи с агентами. Но если война уже начнётся, то подтвердить или опровергнуть наличие агентов будет вовсе невозможно…

Из всего этого следовало, что мне стоит по крайней мере начать работать с Каудером и графом. А если что не так, пространство для ретирады остаётся. Если же повезёт, шансы на поиски Теи в Испании вырастут. Но вырастут, правда, и ставки.

Друг мой Ксенофонтов купил автомобиль и стал таксистом. Он по-прежнему жил в русском доме на Бучкова. По-прежнему дети влачили почти что гренадёрские ранцы на игрища в панкрацкий парк. Наряды взрослых не изменились, однако головы втянулись в плечи, а спины ссутулились.

Два часа подряд я слушал жалобы Ксенофонтова на германские порядки и страхи, что с началом войны белоэмигрантов пересажают в темницы. Наконец я зацепился за упоминание Туркула и изложил своё дело. Подкарпатье присоединили к Венгрии, где никого из Союза не было. Я же получил место во фруктово-овощной конторе в Будапеште и мог разъезжать сколько угодно под этим прикрытием. Изложить монархические чаяния мне удалось весьма ярко, и Ксенофонтов тут же сочинил два письма: одно обо мне с приятными характеристиками, другое личное — генералу.

И вот