Мне, в свою очередь пришло в голову более внятное объяснение. Отче просто хотел отвертеться от лишних вопросов по поводу глебовского дела. Он нашел оригинальный способ и бумагу получить, и моего любопытства избежать. Подобный образ действий был более свойствен моему милому другу и недавнему компаньону. С другой стороны, кто может упрекнуть Валентина, если он предпочитает хранить секреты клиентов всеми доступными способами. Тем более от моего действительно праздного любопытства.

Я его быстренько простила, и мы с Верой превосходно провели время за пирожками и сплетнями. Я почти без утайки рассказала, как сторожила Валькину контору (от Верочки у меня нет секретов), а она изобразила в лицах, как ей предыдущим вечером звонили Марина с Отче, и по очереди давали ответственное поручение. Марина звучала слабо, как угнетенная добродетель, а Валентин был явно не в своей тарелке, излагая дикую просьбу. Мы с Верочкой вдоволь похихикали.

На прощанье я вручила Верочке конверт с переводом и поручила передать Марине мои лучшие пожелания, а также заверения, что, как мужчина, Валентин меня нисколько не интересует уже более десятка лет, и неинтерес этот взаимен.

— Так она тебе и поверит! Она разве что к родной маме свое сокровище не ревнует, — засмеялась Верочка.

Далее мы попрощались, Верочка ушла выполнять поручение, а я вернулась на службу. И еще несколько дней царило нерушимое спокойствие, полный штиль в волнах детективного моря. Мои труды на поприще «Аргуса» стали забываться, даже мысли о горячих ящиках ушли вместе с тревогой, тем более что быстротекущая жизнь и экономика (будь она трижды неладна!) каждый день приносили кучу сюрпризов, и хоть бы один из них приятный! В издательстве опять пошли слухи о сокращении, так что все мы гудели, как потревоженный улей, и с усердием отчаянья хватались за работу.

Отче Валентин прорезался на шестой день своего неавторизованного отсутствия. Позвонил утром в издательство и спросил, имею ли я желание и возможность с ним пообедать в течение рабочего дня. Я осведомилась, не будет ли возражать Марина, старый друг послал на мою голову проклятие и повторил приглашение. Договорились, что он заедет за мною в обеденный перерыв.

Сослуживцы в один голос выразили сочувствие знакомому Сергею и неведомой Марине, затем высказали нелестные мнения относительно падения моих моральных устоев, а в заключение поздравили с ценным приобретением и пообещали коллективно полюбить Валентина, не лишая своих милостей Сережу.

Викеша от себя прибавил, что он бешено ревнует и нового соперника не переживет, умолял пощадить его любящее сердце. В обеденное время редакторы хором пожелали мне счастливого свидания и притворились, что прямо сейчас будут звонить Сергею и этой самой Марине. Дружный коллектив способен принести человеку много радостей в жизни.

Опять у подъезда меня ждала кремовая «Волга», опять за рулем сидел Антон, а на заднем сиденье Валентин, опять мы поехали в кооперативную «Сирень» на Сретенке. По дороге Отче оживленно делился новостями из домашней жизни, пересказывал забавные дочкины словечки, мягко, без энтузиазма порицал тещины методы домоводства, информировал с утомительными подробностями об улучшении состояния Марины и о ее медленном возвращении к обычному домашнему занудству. Звучал он поистине, как безупречный pater familia. Ему не хватало лишь одного до полного совершенства. Поэтому я сочла своим долгом заметить упущение.

— Отче, вот когда обзаведешься любовницей, поймешь, что с дамами вне родственного круга нежелательно беседовать о семейных делах, они неспособны оценить, — заметила я. — Если хочешь, проконсультируйся с Сергеем, он дело знает туго.

— Обиделась, прелестное дитя? — искренне удивился Отче, и тут мы приехали.

За столиком и в процессе изучения меню Валентин многословно оправдывал себя и приносил обильные покаяния.

— Конечно, дитя, ты вправе таить в сердце обиду, я виноват кругом четыре раза. Заказал срочную и секретную работу, но вместо того, чтобы лично привезти щедрую оплату с коробкой дефицитных конфет (позор на мою голову!), гнусным образом потребовал передать завершенный труд сквозь Прекрасную Даму и даже телефонную благодарность не объявил. Просто чудовищно… Сам не понимаю, как это могло произойти, наверное, размягчение мозгов или что иное по медицинской части. Я даже извинений не приношу, поскольку прощения мне нет и быть не может. Совсем не удивлюсь. если ты от следующей просьбы отвернешься с гордым презрением, сам почувствую мазохистское удовольствие, когда непременно так и поступишь. Пока же давай съедим обед, прелестная Катрин, и я изложу просьбу, от исполнения каковой ты будешь упорно отказываться.

Мы приступили к еде, я больше молчала, а Отче продолжал излияния.

— Кстати, ты заметила, как я тебя назвал? Закономерно, легко догадаться, что наш Адонис, иначе именуемый Криворучко П. П., передавал тебе возы приветов и караваны наилучших пожеланий. Прости, дитя, но он ухитрился выпытать у меня твою подноготную, опять не знаю, как это случилось, очень уж дотошен. Особо его интересовал твой брачный статус и количество прошедших мужей. Был поражен, обнаружив истину. Боюсь признаться, дитя, но по моему скромному суждению ты затронула его ороговевшее сердце.

Ответом на комплименты Отче Вали было полное моё молчание в совокупности с излишним вниманием к сервируемой пище.

— Кстати, очень влиятельный сукин сын и, между прочим, холост от веку. Так вот, как бишь моя просьба, которую ты станешь отвергать, связана с Криворучкой? — продолжал Валентин. — Очень просто — напрямую. Нет, ничего подобного, сутенером никогда не служил, сводником себя не полагаю, попрошу без личных выпадов. Вопрос стоит так: или ты, или он. Не понимаешь, вполне закономерно… Мне опять позарез необходима персона, достойная доверия и владеющая английским языком. Могу обратиться к нему, к нашему херувиму, он владеет лучше, и дело, скажу по секрету, именно он финансирует, ему вроде бы и карты в руки. Но душа не приемлет. Что-то отвращает от подобного варианта. Я предпочитаю твое, пусть несовершенное знание, и к ученому другу обращусь лишь после категорического отказа. За работу проси, что пожелаешь, надо написать письмо. Ну как?

— Да, Отче, видишь, как недальновидно ты плюнул одновременно в колодец и против ветра? — риторически вопросила я с большим удовольствием. — Писать в Александрию на Потомаке надобно? Будешь сообщать, сколько сухой пищи и старых панталон тебе нужно для счастья? Ладно, я поступлю с тобой по завету Евангелия, прощу тебя в 749-й раз. Но… Теперь повесь уши на гвоздь внимания. Сначала расскажешь мне глебовское дело до последней нитки, потом я скажу, буду я писать письмо Октавии или нет. Вначале полная информация, лишь затем мое взвешенное решение. Или сразу иди к… своему Криворучко. Ну как?

— Дитя Катрин, мне больно слушать тебя! — для разминки возопил Валентин, затем объяснился. — Само собой разумеется, что я и так собирался сдать глебовское дело с потрохами, иначе какой толк от твоего сотрудничества. Меня убивает другое. Как жестоко и непреклонно ты, моя прелесть, выжимаешь информацию, и заметь — не в первый раз. Вспомни, как беззастенчиво ты вышибла из меня тайны общего клиента Витюши; тогда я счел, что тобою движут благородные чувства любви к подруге, но сейчас… Прости, дитя, но я вынужден предупредить, у тебя замашки прожженного шантажиста. Мне случалось иметь дело со всяческим отребьем, но поверь… Никак не ожидал обнаружить в милой барышне из приличной семьи подобные таланты. Меня это просто пугает. Главное, ума не приложу, на кой черт тебе это сдалось. Еще раз извини, ты вцепилась в меня грешного безо всякой видимой причины. Мне начинает быть не по себе.