случае, если бы слой грязи был на фут толще. Вероятно, многие из тех, кто упал в эту канаву, были погребены заживо. Это не заслуга Заммлера и не особое искусство, что ему, в отличие от них, удалось избежать смерти от удушья. Продлись война еще несколько месяцев, он бы погиб, как и они. Ни один еврей бы не выжил. А вышло так, что он, Заммлер, остался при своем сознании и при своей земной человеческой оболочке. Он ходил, вдыхал и вдыхал газы, пил кофе, потреблял товары, ел булочки из магазина «Зейбарс», что-то из себя корчил (все люди что-то из себя корчат), ездил на автобусе на Сорок вторую улицу, как будто ему было чем там заняться, наблюдал за чернокожим карманником. Короче говоря, был живым человеком. Или тем, кого отправили обратно в конец очереди. Ждать чего-то. Ломать голову над какими-то вещами, лаконично формулировать свои взгляды, обобщать свой опыт. Вот из-за этого ему и приписывали магические способности. А фактически он просто не довел дело до завершения. Могло ли быть иначе? Мы вступаем в жизненный поток не сначала, но почему-то считаем себя обязанными пройти путь до конца. Как? Если Заммлер продержался, выжил (при тошнотворной головной боли не хотелось играть в слова), означало ли это, что он получил какое-то задание? Что он должен выполнить некое предназначение?

– Не хочу раздражать Лала, – сказала Маргот. – Он такой маленький и хрупкий. Кстати, дядя, уборщица уже пришла?

– Кто?

– Поденщица, как вы говорите. Так она пришла? Слышу, пылесос гудит.

– Нет, моя дорогая. То, что ты слышишь, – это наш родственник Уоллес на своем самолете. Не спрашивай больше ни о чем. Скоро увидимся.

Мокрые туфли Заммлера запекались на кухне. Шула поставила их на открытую дверцу электрической духовки, и носки задымились. Только этого не хватало! Заммлер остудил ботинки и, воспользовавшись ручкой столовой ложки, надел их. Поскольку теперь он знал, что рукопись возвращена, ему стало проще быть терпеливым с Шулой. Черту она все-таки не переступила. А вот туфлям, похоже, пришел конец. После такой сушки они годились только для мусорного бака. Причем даже сама Шула не подумала бы выуживать их оттуда. Но проблема заключалась не в этом. Добраться до Нью-Йорка можно было и без туфель. Только на чем? Эмиль уже уехал за уборщицей. Номера служб такси были в справочнике, но Заммлер не знал, по какому из номеров звонить и сколько будет стоить поездка: уложится ли он в свои четыре доллара. Чтобы не заставить Грунеров краснеть, полагалось дать на чай как минимум пятьдесят центов сверх тарифа. Длинноротый, молчаливый, лихорадочно румяный, Заммлер мысленно произвел подсчеты и представил себе объяснение с полицейским из-за нехватки каких-нибудь восьми центов. Нет, лучше он подождет. Может, Эмиль встретит Шулу и привезет ее вместе с поденщицей. У Шулы обычно бывают при себе деньги. Но Эмиль привез одну только уборщицу-хорватку и, показав ей последствия потопа, которые она должна была ликвидировать, повел себя с Заммлером не как с хозяйским бедным родственником, а как с настоящим клиентом: надел фуражку и открыл серебристую дверь.

– Включить кондиционер, мистер Заммлер?

– Спасибо, Эмиль.

Посмотрев на небо, шофер сказал:

– Наверное, Уоллес уже нафотографировался и теперь летит в Ньюарк.

– Кажется, да. Слава богу.

– Доктор хочет вас видеть, – сказал Эмиль, когда Заммлер уже сел в машину. – А что с вашими туфлями?

– Я с трудом их надел, а зашнуровать так и не смог. Дома есть другая пара. Может, заедем?

– Доктор только о вас и говорит.

– Правда?

– Он добрая душа. Не хотелось бы плохо говорить о миссис Грунер, но вы же знаете, какой она была.

– Да, она не выставляла своих чувств напоказ.

Эмиль, как полагается, закрыл дверцу за мистером Заммлером, обошел машину сзади и только тогда сел сам.

– Миссис Грунер, – сказал он, – была первоклассная хозяйка. Организовывала все, будто по линейке. Такая сдержанная благопристойная леди. Все делала, как надо. Не хуже компьютера управлялась с садовником, прачкой, поваром, мной. Доктор был ей благодарен, ведь он родом из бедного квартала, а она сделала из него джентльмена.

Эмиль, медленно пятясь, вывел серебристую машину бедного Эльи на дорогу и предоставил пассажиру предусмотренный этикетом выбор: разговаривать или молчать. Тот выбрал молчание и закрыл стеклянную перегородку.

Чутье (или, если угодно, предубеждение) говорило мистеру Заммлеру, что женщины с чересчур тонкими ногами не бывают ни нежными женами, ни страстными любовницами. Особенно если к тонким ногам прилагается пышная прическа. Хильда была приятным человеком: живым, приветливым. Казалась милой, иногда даже веселой. Но всегда строго придерживалась правил. Часто доктор демонстративно обнимал ее и говорил: «Хил, ты лучшая жена на свете! Как я тебя люблю!» При этих словах он прижимал ее к своему боку и целовал в щеку. Она не противилась, учитывая новые нормы поведения, узаконившие открыто выказываемую теплоту и импульсивность. Несомненно, Элья испытывал к Хильде сильные чувства, чего не скажешь о ее чувствах к нему. Но был ли он импульсивен? В том, как он себя вел, всегда ощущалось значительное влияние пропаганды. Импульсивность пришла к нему из американской системы ценностей, которой он подчинялся. Он вообще был податлив, живя в эпоху, когда все всем что-нибудь пропагандируют: демократия придерживается пропагандистского стиля, и даже простой разговор часто сводится к повторению либеральных принципов. Так или иначе, жена явно разочаровывала Элью. Заммлер надеялся, что он ей изменял. С медсестрой или с какой-нибудь пациенткой, превратившейся в любовницу. Советовать такое всем подряд было бы опрометчиво, но Элье это пошло бы на пользу. Впрочем, вероятно, он оставался респектабельным супругом. А муж, который выпрашивает ласку, обречен.

Приближался самый разгар весны. Межокружное шоссе, берега Со-Милл и Гудзона – все это обещало густо покрыться возрождающейся травой и львиными зевами, зеленой жизнью, зреющей в печи солнца. Головокружительная грубая сладость, разлившаяся в воздухе, одновременно давала силы и отнимала их. Мистер Заммлер сидел, опершись локтем о серую подушку и сложив руки. Впереди тянулись дороги: серо-желтые и монотонные, впечатляющие с инженерной, но не с моральной, эстетической или политической точки зрения. На них выделялись бешеные деньги. Выделялись чиновниками, которых кто-то сравнил со свиньями, принявшими в себя бесов, изгнанных Иисусом из человека. Кому принадлежало это сравнение? Заммлер не помнил. Вообще-то он не был циником в подобных вопросах. Не имел ничего против цивилизации, политических институтов и порядка в целом. Конечно, когда он копал могилу, порядок обернулся против него. Никакие институты не защитили Антонину. Однако даже после этого не следовало подходить ко всем общим вопросам с личной меркой, нападать на Черчилля и Рузвельта за то, что они знали о происходящем в Освенциме (они, безусловно, знали), но не разбомбили лагерь. Почему бы им