было не сделать это? Так или иначе, они не сделали. Не сделали, и все. Оправданная обида, чувство обвиняющего превосходства – эти эмоции не волновали Заммлера. Отдельная личность ни в чем не может быть верховным судьей. Человек все должен выяснять для себя сам. Он суд промежуточной инстанции. Его приговор не вправе претендовать на окончательность, поскольку жизнь ему не подотчетна. Органическое и неорганическое, природное, животное, человеческое и сверхчеловеческое никогда не образуют в нем сколько-нибудь надежного целого. Даже у гениев это сочетание представляет собой неустойчивую схему, преимущественно декоративную при всей ее чарующей оригинальности и изобретательности. Разумеется, в момент полета на другую планету что-то должно закончиться, потребуется подведение итогов, и, похоже, эту необходимость ощущают все. Каждый по-своему, люди единодушно чувствуют вкус конца знакомого им порядка вещей. И каждый напоследок норовит подчеркнуть индивидуальные особенности своего стиля жизни. Уоллес в день, когда решается судьба его отца, с ревом и фырканьем носится на своей «Цессне», делая фотографии. Шула, прячась от Заммлера, видимо, собирается принять участие в поиске сокровищ – грунеровских миллионов, якобы заработанных на абортах. Анджела проводит эксперименты в области чувственности и сексуальности, пачкая все своими женскими соками. Айзен малюет картины, негр размахивает пенисом. А сам Заммлер, продолжая этот ряд, но не замыкая его, придает лаконичную форму собственным взглядам. Устраняет избыточное. Выявляет необходимое.

Глядя из окна величественно скользящего автомобиля, который стоил не меньше двадцати тысяч долларов, мистер Заммлер понял, что предчувствует не только скорый конец знакомого мира, но и начало чего-то нового. Для Маргот это было замужество, для Айзена – американская жизнь, для Уоллеса – бизнес, для Говинды – любовь. Прочь с этой обремененной смертью, прогнившей, испорченной, грязной, раздражающей, греховной Земли на Луну и Марс, в новые инопланетные города. Ну а сам Заммлер…

Перед въездом на платный участок дороги он постучал по разделительному стеклу монеткой.

– Не надо, мистер Заммлер, все окей.

– Возьмите, Эмиль, возьмите.

Если верить стрелкам часов, путешествие не заняло много времени. Пробок еще не было, транспорт быстро двигался по идеальным серо-желтым шоссе. К тому же Эмиль знал свое дело. Он был безупречным водителем безупречного автомобиля. Въехал в город по Сто двадцать пятой улице, нырнув под супервысокий железнодорожный мост, пересекающий квартал мясников. Заммлеру нравилось это замысловатое сооружение, которое отбрасывало геометрические тени и отражалось в блестящем металле грузовиков. Здесь повсюду краснели говяжьи и свиные бока, завернутые в окровавленную бумагу. Тот, кто однажды чуть не умер с голоду, не может не уважать продукты питания. А также коренастых широкоплечих мясников в белых халатах. От реки исходил неясный запах. Трудно было сказать, откуда так несет сыростью – от воды или от крови. На этой улице Заммлер однажды увидел таксу, которая при ближайшем рассмотрении оказалась крысой. Из ярко освещенных цехов веяло мясной пылью. Это ленточные пилы, визжа, резали кости, замороженные куски жира, красного мрамора и порфира. Попробуйте здесь прогуляться. Тротуары навощены салом.

Повернув направо, автомобиль выехал на Бродвей. Здесь улица поднималась, а метро спускалось. Наверху коричневый кирпич, внизу черные тени и стальные рельсы. Дальше многоквартирные дома, пуэрториканская нищета. Еще дальше университет – пример убожества иного сорта. В городе уже было слишком тепло. Весна оторвалась от зимы и стала по-летнему зловонной. На Сто шестнадцатой улице Заммлер заглянул между колонн в кирпичный четырехугольный двор, почти ожидая увидеть Феффера или того бородатого парня в джинсах, который сказал, что он, Заммлер, уже не может кончить. Вместо них он увидел растущую зелень. Здесь, в городе, от нее не веяло умиротворением. Сюда не проникла поэзия старинных парков. Густые тени не располагали к уединенным размышлениям. Правда переместилась в трущобы, где побольше мусора. Мечтания среди листвы ушли в прошлое.

В последнее время Заммлер приходил сюда только по особым случаям (например, по приглашению Феффера на лекцию, которая была не то двадцать четыре, не то сорок восемь часов назад). Гуляя для поддержания физической формы, он не заходил в эту часть города, зато сейчас, глядя в окно грунеровского «Роллс-Ройса», пользовался возможностью изучить «субкультуру наименее привилегированных слоев населения», как с недавних пор выражалась «Нью-Йорк Таймс». Тропические фрукты, ощипанные цыплячьи тушки с поникшими шеями и голубыми веками, запахи дизельного топлива и горячего жира… Машина пересекла Девяносто шестую улицу, косо промелькнули ее четыре угла: киоски, кинотеатры, стопки газет, прикрученные проволокой к прилавкам, паническое многоцветие. Бродвей всегда бросал Заммлеру вызов – даже сейчас, когда тот спешил, возможно, в последний раз увидеться с Эльей. Это противостояние казалось странным, тем не менее оно неизменно ощущалось. Бродвейская толпа неизменно что-нибудь утверждала. Сливаясь воедино, многочисленные умы и тела словно бы кричали, что реальность ужасна, а последняя истина о человечестве сокрушительна. Заммлер всем сердцем отвергал это вульгарное трусливое заключение, которое казалось здесь общепринятым. Здешние обитатели, сплошь метафизики, жили в соответствии с таким представлением о реальности и об истине. Заммлер не мог ручаться за достоверность своего ощущения, но на пересечении Бродвея и Девяносто шестой улицы оно всегда у него возникало. Если массовое сознание от верхушки до самого дна наполняется вопросами и ответами, то сама жизнь кажется синонимом грязной нищеты. Там, где сплошные вопросы и ответы, нет очарования. А где нет очарования, там сплошные вопросы и ответы (закономерность действует в обоих направлениях). Вопросы плохи, ответы еще хуже. Эту нищету души, это состояние отвлеченности Заммлер читал на лицах прохожих. Да и его самого тоже коснулась их болезнь – болезнь, при которой отдельное «я» начинает объяснять, что есть что и кто есть кто. Исход нетрудно было предвидеть, предсказать. Поэтому, торжественно проезжая по Бродвею, Заммлер осматривал, по выражению Уоллеса, свое поле. Как турист.

Наконец Эмиль, свернув на Риверсайд-Драйв, остановил машину перед огромным, видавшим виды, грязным средоточием бытовых удобств – жилищем Заммлера и Маргот. Была половина первого.

– Я быстро. Элья просил привезти кое-какие газеты.

Сердце теснило. Чтобы избавиться от этого ощущения, нужно было глубже дышать, но Заммлер не мог заставить свою грудь вздыматься. Ее как будто заперли. Маргот с Говиндой до сих пор не вернулись. В коридоре горела настенная лампа, без нужды освещая диван с кленовыми ручками и покрывалом из косынок. В доме царил покой. Или так казалось, потому что не было времени присесть? Заммлер переобулся, вытряхнул из жестянки несколько долларов, положил в бумажник вырезки из газет. На его письменном столе стояла бутылка водки. Шула покупала ее на жалованье, которое получала от Эльи. Водка была отменная – «Столичная», из Советского Союза. Заммлер отдавал ей должное примерно раз в месяц. Сейчас он открыл бутылку и выпил целый стакан.