Жидкость обожгла горло, он скривился. Стариковская первая помощь. Потом Заммлер вышел на черную лестницу, вытащив задвижку, чтобы дверь не захлопнулась и он не остался снаружи. Не желая спорить с Шулой о том, повредила ли туфлям сушка в электрической духовке, он бросил их в мусоросжигатель. Они свое отслужили.

В подъезде в кои-то веки работал шипящий телевизор. Неустойчивые очертания серых и беловатых фигур колебались. Заммлер увидел на экране себя самого, мертвенно бледного. Дрожащий образ старика. Это помещение напоминало определенные комнаты театров, не используемых по прямому назначению, – устланные коврами подвальные гнезда, которых следовало избегать. Не прошло еще и двух дней с тех пор, как на этом самом ковре, придавленном латунными креплениями, карманник животом оттеснил Заммлера в угол за этим самым флорентийским столом. Молчаливый, как пума, он расстегнул желтоватое, как мех пумы, пальто, чтобы продемонстрировать себя. Уж не в таких ли людях Гете видел первичную природную силу?

Эмиль хотел выйти из машины, чтобы открыть дверцу заднего сидения, но Заммлер ему помешал:

– Спасибо, я сам.

– Тогда едем. Откройте бар, налейте себе чего-нибудь.

– Надеюсь, мы не попадем в пробку.

– Выедем прямиком на Бродвей. Хотите включить телевизор?

– Спасибо, не нужно.

И снова Заммлер почувствовал запах синтетической ткани в спертом воздухе. Удобно устроиться не получилось. Тяжесть в груди усиливалась. Сердце продолжало пульсировать. Казалось, хуже быть уже не может, но хуже стало. Улицы были запружены, перед каждым светофором образовывались пробки. Грузовики, припаркованные вторым и третьим рядом, мешали проезжающим машинам. То, как нерационально организовано движение на Манхэттене, еще никогда настолько сильно не возмущало Заммлера. Временами его почти захлестывало раздражение против водителей этих бессмысленно больших машин, но волны эмоций проносились мимо. Погруженный, благодаря бесшумности мотора, в кондиционируемую тишину, он сидел, подавшись вперед и подложив руки под бедра. Видимо, Элья считал себя просто обязанным содержать этот роллс. Нужды в таком престижном автомобиле у него быть не могло. Он ведь не бродвейский продюсер, не глава международного банка, не табачный миллионер. Куда он мог ездить? В контору своего адвоката Видика. В «Хейден-Стоун Инкорпорейтед», где у него счет. По большим праздникам в синагогу на Пятой авеню. На Пятьдесят седьмую улицу к своим портным, Фельшеру и Китто. Синагогу и портных выбирала Хильда. Заммлер посоветовал бы шить одежду в другой мастерской. Элья был высокий, и его плечи казались чересчур массивными для плоского тела. Ягодицы располагались слишком высоко. Как и у самого Заммлера, раз уж на то пошло. Сидя в звукоизолированном салоне, дядя увидел сходство между собой и племянником. В костюмах от Фельшера и Китто Элья выглядел неуместно щеголевато. Зауженные брюки вызывающе топорщились внизу живота, когда он садился. К галстуку «Графиня Мара» подбирался носовой платок того же цвета. Шикарные остроносые туфли вызывали ассоциации не с медициной, а с Лас-Вегасом, скачками, проститутками и певицами. С теми, кому он, предположительно, оказывал сомнительные услуги. От своих мафиозных друзей Элья усвоил привычку по-бандитски покачивать плечами, носить пиджаки с двумя шлицами, играть на большие деньги в джин и канасту, разговаривать углом рта. На «культурных» врачей – любителей пообсуждать Хайдеггера и Витгенштейна – он неприязненно косился. У настоящих докторов нет времени для всей этой фальшивой ерунды. На фальшь у Эльи был глаз наметан. Он запросто мог позволить себе эту машину, хотя она мало соответствовала его стилю жизни. Он не продюсировал мюзиклов, не летал на собственном реактивном самолете. Время от времени он позволял себе только одну дорогостоящую причуду: спонтанно покупал билет в Израиль, чтобы через несколько часов вальяжно, без багажа, держа руки в карманах, войти в отель «Царь Давид». Это казалось ему элегантным. «Конечно, – думал Заммлер, – Элья – человек своеобразный. Профессия хирурга к этому обязывает. Не каждый может резать ножом бесчувственные тела, удалять органы, проливать кровь, сшивать плоть. А что касается машины, то, вероятно, Элья держит ее для Эмиля. Чем бы Эмиль занимался, если бы не «Роллс-Ройс» в гараже? Пожалуй, дело именно в этом. У Эльи сильно развит защитный инстинкт. Ему доставляют удовольствие тайные благодеяния, ради которых он прибегает к многочисленным хитростям. Уж мне ли не знать. Это его странное желание утешать нас и оберегать просто поражает. Ведь как хирург Элья всегда презирал некомпетентность и слабость. Только великие и мощные инстинкты прокладывают себе пути, настолько глубокие и извилистые, что в итоге человек оказывается рядом с объектом своего презрения. Однако как Элья мог позволить себе такие негибкие представления о силе, если его самого много лет держали на крючке? Жена была гораздо сильнее его. Своими мафиозными повадками он претендовал на свободолюбивое пренебрежение к закону, но если кто-то и был преступником, то это Хильда – миниатюрная леди на тонких, как прутья, ногах, в безукоризненных строгих костюмах, с пышной прической и приятной изысканностью манер. Она подцепила Элью и не выпускала. И никто не мог ему помочь. Он из тех людей, которые оказывают помощь, а не получают ее. Как бы то ни было, все это скоро закончится. Все будет размыто».

Ну а мир? Изменится ли он когда-нибудь? Если да, то каким образом? Переместится ли он с Земли на другие планеты? Произойдут ли перемены в сердцах людей? В их образе жизни? От старого порядка мы устали, но достаточное ли это основание для того, чтобы его ломать? Стоит ли пытаться предотвратить разрушение мира, даже если мир действительно рушится? Ну пусть не мир, но Америка. Пусть не рушится, но шатается.

Эмиль теперь ехал почти без остановок. После Семьдесят второй улицы на Бродвее стало посвободнее. Грузовики уже не мешали движению. Вот Линкольн-центр, а вот и площадь Колумба с выстроенным на деньги Хантингтона Хартфорда музейным зданием: потешаясь над его фасадом со множеством декоративных отверстий, Брух говорил: «Дворец “Бельведыр”!» – и покатывался со смеху. Собственные шутки всегда приводили его в восторг. По-обезьяньи держась за пузо, он зажмуривался и высовывал язык. Дескать, вот так умора! Не дом, а сплошные дырки! Зато как там можно пообедать на три бакса! Курочка по-гавайски, рис с шафраном! Расхвалив меню музейного ресторана, Брух в конце концов даже пригласил туда Заммлера. Обед был действительно превосходный. А вот Линкольн-центр Заммлер видел только снаружи. Он совершенно не интересовался исполнительскими искусствами и не любил бывать в местах скопления людей. На выставки, правда, ходил: смотрел на светящиеся предметы или обнаженные тела – но делал это главным образом потому, что Анджеле нравилось его просвещать. Если же он читал «Таймс», то даже не заглядывал на страницы, посвященные живописцам, певцам, скрипачам или актерам. Зрение следовало приберечь для чего-то более стоящего. С враждебным