Итак, главным подозреваемым была Лесли Мэй. Она стала безвольной марионеткой, в чье тело вселился Генри Пайк, частью его безумного спектакля хаоса и ярости. Я только не мог понять, была ли она ею с самого начала, с той ночи, когда Уильям Скермиш лишился головы, а я повстречал Николаса Уоллпенни. И тут вспомнил про Прелестную Полли из оригинального текста Пиччини — безмолвную девицу, с которой Панч крутит роман после того, как расправился с женой и ребенком. Он страстно целует ее, а она «совсем не против». Потом он поет: «Когда б все жены мира в моей бы были воле, я всех бы их убил ради Прелестной Полли».

Как-то раз в Ковент-Гардене мамаша потеряла сына. Она была англичанкой до мозга костей в старом понимании этого выражения: отлично сидящий сарафан в цветочек и сумочка, со вкусом подобранная к нему. Она отправилась в Вест-Энд за покупками и намеревалась заодно посетить Музей транспорта. Немного отвлеклась, засмотревшись на витрину магазина, а когда снова повернулась к своему шестилетнему сыну, того уже и след простыл.

Я очень хорошо помню ее лицо, когда она нашла нас. Внешне — само спокойствие, и губы чопорно поджаты, как и положено истинной британке. Но ее выдавал бегающий взгляд — она явно из последних сил сдерживалась, чтобы не броситься во все стороны сразу. Я старался успокоить ее, в то время как Лесли связалась с участком и приступила к организации поисков. Не помню, что я ей говорил, — наверное, просто какие-то слова утешения. Но видел, что ее трясет, пусть и почти незаметно, и понимал, что вот здесь и сейчас, на моих глазах, рушится жизнь человека. Пацан спустя пару минут вернулся обратно — его привел один добросердечный клоун откуда-то с задворков площади у церкви актеров. Когда они появились, я смотрел на безутешную мать. И на моих глазах по ее лицу разливалось облегчение, а страх и тревога отступали. И в конце концов передо мной снова оказалась строгая и практичная дама в сарафане и добротных кожаных босоножках.

Вот теперь я понял этот страх — не за себя, а за кого-то близкого. Лесли подверглась секвестру, и Генри Пайк сидит у нее в голове уже три месяца. Я стал вспоминать, когда в последний раз видел ее. Было ли в ее лице что-то странное? А потом перед глазами возникла ее улыбка — широкая, искренняя, во все тридцать два. Улыбалась ли она в последнее время? Наверное, да. Если Генри Пайк применил к ней «Диссимуло», сделал из нее Пульчинеллу, тогда она, конечно, никак не могла обнаружить, что ее зубы разрушены. Как изгнать из ее головы Генри Пайка, я не представлял. Но понимал, что если доберусь до нее прежде, чем дух-выходец уничтожит ее лицо, то буду по крайней мере знать, как это предотвратить.

К тому моменту, как доктор Валид вернулся к себе в кабинет, у меня уже был готов план.

— Каков же он? — поинтересовался доктор.

Я изложил ему свой план, и он счел его не менее безумным, чем предыдущий.

Первым делом нужно было найти Лесли. Это я проделал без труда — позвонил ей на мобильный и спросил, где она.

— Мы в Ковент-Гардене, — был ответ.

«Мы» — это она, Сивелл и еще как минимум половина отдела расследования убийств. Старший инспектор явно решил не изменять старой доброй полицейской традиции действовать по принципу «не знаешь, что делать, — заставь работать всех». И теперь его подчиненные прочесывали площадь у церкви актеров, после чего намеревались еще бегло осмотреть здание Оперы.

— Чего он хочет? — спросил я.

— Во-первых, попытаться устранить возможные последствия, — ответила Лесли. — А во-вторых, мы ждем тебя, если ты не забыл.

— Мне надо было кое с чем разобраться, — сказал я. — Главное — не делай сейчас никаких глупостей.

— О чем ты, — усмехнулась Лесли. — Это же я.

Если бы.

Теперь мне нужно было где-то найти машину. Я позвонил Беверли на ее водонепроницаемый телефон в надежде, что она не резвится сейчас в глубинах Темзы где-нибудь под Тауэрским мостом — или чем там еще речные нимфы занимаются в свободное время. На втором гудке она взяла трубку и сразу же потребовала объяснить, что такого я сделал ее сестре.

— Она расстроена, — сказала Беверли.

— Да неважно, забей, — сказал я, — мне машина нужна, можешь одолжить?

— Только если возьмешь меня с собой, — заявила она. Я этого ожидал, да, честно сказать, на это и рассчитывал. — Или гуляй пешком.

— Ладно, так и быть, — с притворным недовольством проговорил я.

Она пообещала подъехать через полчаса.

Третьей задачей было достать некий сильнодействующий транквилизатор. В главной клинике города это оказалось труднее, чем я ожидал. Проблема была в том, что на нашего доктора внезапно накатил приступ этичности.

— Вы насмотрелись телепередач, — сказал доктор Валид. — Дротиков с транквилизаторами просто не бывает.

— А вот и нет, — возразил я. — Их регулярно используют в Африке.

— Хорошо, выражу свою мысль иначе. Не бывает безопасных дротиков с транквилизаторами.

— А дротики и не нужны, — сказал я. — Каждую минуту, пока длится секвестрация Лесли, мы можем ожидать, что по воле Генри Пайка ее лицо распадется на части. Чтобы колдовать, нужно иметь ясное сознание. Мозг должен работать. Но стоит отключить некую его часть — и, готов спорить, Генри не сможет использовать магию. Тогда лицо Лесли останется таким, каким его создал Господь.

По лицу доктора я видел — он понимает, что я прав.

— Но как же быть? — спросил он. — Не можем же мы погрузить ее на неопределенный срок в искусственную кому.

— Мы выиграем время, — убеждал его я. — Время, за которое Найтингейл поправится, я смогу снова добраться до библиотеки в «Безумии», Генри Пайк умрет от старости — или… что там происходит с призраками… развоплотится?

Доктор Валид вышел, ворча себе под нос, и вскоре вернулся с двумя одноразовыми шприцами в стерильных упаковках с маркировкой «Биологически опасный препарат» и надписью «Беречь от детей».

— Раствор гидрохлорида эторфина, — сказал он. — Дозировка достаточная, чтобы усыпить женщину весом до шестидесяти пяти килограммов.

— Действует быстро? — спросил я.

— Его используют для усыпления носорогов, — ответил доктор, протягивая мне другую упаковку, в которой было еще два шприца. — Это наркан — противоядие. Если вы ввели себе эторфин, то непосредственно перед тем, как вызвать скорую, примите наркан. И проследите, чтобы врачам в руки попала вот эта карточка.

Он дал мне карточку, еще теплую после ламинатора. Надпись большими буквами, аккуратно выведенная доктором, гласила: «Внимание! Я дурак и ввел себе эторфина гидрохлорид». Далее следовал перечень необходимых процедур — в основном восстановление жизненных функций, в том числе такие героические действия, как массаж сердца и искусственное дыхание.