Спускаясь на лифте в приемную, я нервно одергивал куртку, повторяя про себя, что шприцы с транквилизатором лежат в левом кармане, а с противоядием — в правом.

Беверли ждала меня под знаком «стоянка запрещена». На ней были брюки-карго защитного цвета и короткая черная футболка с надписью поперек груди «Пиво Тут» и стрелкой вниз.

— Та-дам! — возгласила она, демонстрируя свой автомобиль. Это оказался канареечно-желтый кабриолет «Мини-купер S» с нагнетателем сзади и безопасными самонесущими шинами. То есть самый выпендрежный автомобиль, на каком только можно ездить по центру Лондона без риска не вписаться в стандартное парковочное место. Я с энтузиазмом согласился, чтобы она вела сама: определенные принципы у меня все же есть.

Было довольно жарко для конца мая. В такую погоду самое то ездить по городу на кабриолете, и впечатление не портило даже облако выхлопных газов, сопутствующее плотному потоку машин. Плюс лондонских пробок состоит в том, что среднестатистическому водителю просто не удастся развить скорость, достаточную для неумного маневра с летальным исходом. И когда мы встали намертво там, где это происходит всегда, — в конце Тауэр-стрит, — я оказался перед извечным выбором: выйти и пойти пешком либо сидеть и ждать.

Снова позвонил Лесли — но ее телефон переадресовал звонок на голосовую почту. Тогда связался с Белгравией, и там меня соединили со Стефанопулос на ее гарнитуру «Эрвейв». На случай, если линия прослушивается, сержант, как и положено, велела мне возвращаться и ждать распоряжений. И только потом сообщила, что последний раз видела Сивелла и Лесли, когда они направлялись в Королевскую Оперу. Я ответил, что приказ понял и возвращаюсь. Это отнюдь не могло убедить ни Стефанопулос, ни тех, кто, возможно, нас слушал, — зато запись этого разговора в случае чего вполне годилась для демонстрации на судебном заседании.

После Нью-Оксфорд-стрит пробка немного рассосалась, и я попросил Беверли двигаться дальше в сторону Энделл-стрит.

— Когда доберемся, держись подальше от Лесли, ясно?

— Ты что, считаешь, я способна ее заколдовать?

— Я считаю, она способна поглотить всю твою магию.

— Что, правда?

Я не мог сказать точно. Но знал, что genii locorum вроде Беверли берут магию откуда-то из окружающей среды. И, соответственно, служат лакомой добычей для призраков-вампиров — таких, как Генри Пайк. Возможно, конечно, что у них против таких штук есть некий врожденный иммунитет и волноваться не о чем, но я не мог утверждать наверняка.

— Правда.

— Вот блин, — сказала она. — Я думала, мы друзья.

Я хотел сказать что-нибудь ободряющее, но слова застряли в глотке, когда Беверли пулей рванула по односторонней улице мимо спорткомплекса «Оазис». Причем я не заметил, чтобы она хоть как-то считалась с другими участниками движения или вообще обращала на таковых внимание.

— Лесли тебе друг, — сказал я. — А вот Генри Пайк — нет.

Толпы отмечающих наступление пятницы вываливались из пабов и кафе и рассредоточивались по тротуарам. На несколько часов Лондон обрел ту самую атмосферу, по которой так тоскуют владельцы уединенных вилл в Тоскане.

Дорога сужалась, и неотвратимо близилась перспектива сбить какого-нибудь пешехода. Это даже Беверли заставило поспешно убрать ногу с акселератора.

— Осторожно, — сказал я, — люди же ходят.

— Ха! — фыркнула Беверли. — Люди не должны пьянствовать и одновременно ходить.

Мы проехали небольшую кольцевую развязку у Лонг-акр и еще раз тормознули, дабы не врезаться в очередную толпу выпивох возле «Головы Кембла» на углу. Потом выехали на Боу-стрит и прибавили газу. Возле здания Оперы не было ни полицейских машин, ни пожарных, ни еще какого-либо аварийного спецтранспорта, из чего мы заключили, что добрались вовремя. Беверли заехала на неработающую парковку напротив Оперы.

— Не выключай мотор, — попросил я, выходя из машины. Не то чтобы я предвидел поспешное отступление, просто только так можно было заставить Беверли остаться в машине — и, соответственно, в безопасности. — Если полицейские будут пытаться тебя выдворить, назови им мое имя и скажи, что я внутри, выполняю задание.

— Сработает это, как же, — передернула плечами Беверли, однако осталась в машине, чего я и добивался. Перебежав дорогу, я приблизился к главному входу и, толкнув одну из массивных дверей из стекла и красного дерева, вошел внутрь. После яркого солнечного света атриум показался мне темным и прохладным. У дверей в стеклянных витринах стояли манекены в костюмах из разных спектаклей. Я прошел мимо, к внутренним дверям, ведущим в фойе. И тут мне навстречу хлынула толпа. Я поспешно огляделся в поисках причины такого внезапного исхода. Зрители шли быстро и явно стремились к некоей цели, однако паники среди них не наблюдалось. Потом до меня дошло: начался антракт, и курильщики торопились прочь из зала, чтобы принять дозу никотина.

И точно: из дверей с надписью «партер» текла толпа, направляясь в туалеты и бар — очевидно, именно в таком порядке. Оставаясь на месте, я наблюдал за выходящими. Заметил Сивелла — человека таких габаритов трудно не заметить. Что же касается внешнего вида любителей оперы, то я был разочарован: все они, конечно, были одеты дорого и стильно, но повседневно. Лишь несколько вечерних платьев хоть как-то оживляли общую картину. Я ожидал гораздо большего. Поток зрителей между тем стал редеть, я влился в него, и он понес меня влево, мимо раздевалки и лестницы, к центральному ресторану. Это был, судя по табличке, «Ресторан Первого яруса». Он представлял собой несколько тысяч кубометров сосновой древесины и чугунный каркас в викторианском стиле. Созданный для обслуживания толпы в антракте, когда тысячи слегка поддатых театралов устремляются отполировать поглощенную музыку порцией джина с тоником, он состоял из просторных зон отдыха с мягкой мебелью и сияющими медными светильниками. Стеклянно-металлическая арка крыши была выкрашена в белый. Как будто вокзал «Сент-Панкрас» взялась реставрировать компания «ИКЕА». Если бы Паровозик Томас жил в Швеции, его гостиная выглядела бы примерно так же.

Но тогда он вряд ли оставался бы таким же веселым.

В шести метрах над рестораном находились балконы — они тянулись по всему периметру стен и были достаточно широкими: там помещались стулья и столики с белыми льняными скатертями и серебряной посудой. Людей на балконах было меньше — большинство не стало подниматься, а двинулось напрямик к бару, стремясь до начала второго отделения влить в себя как можно больше джина. Я направился к первому лестничному пролету, рассчитывая, что сверху обзор лучше. На середине лестницы вдруг почувствовал, что общий настрой толпы в баре меняется. То есть не то чтобы почувствовал, а скорее услышал, тихо и неясно, словно отдаленный собачий лай поздней ночью.

— Пусть эта сука идет на хер, — донесся до меня откуда-то снизу визгливый женский голос.

На меня накатило такое же напряжение, как в тот день, когда доктор Фрамлин ни с того ни с сего набросился на курьера на Нил-стрит. Кто-то уронил поднос, металл со звоном ударился о дорогой нажжет. Несколько бокалов разлетелись вдребезги. Но нигде не раздалось ни единого смешка.