Тем же временем в Ростов Великий примчался гонец на взмыленной лошади. Еле сполз с седла и направился, пошатываясь, к приказной избе.

– Что, брат, упарился на коне-то? – спросил гонца стражник в сером азяме[91], а поверх кольчужка неважная, на поясе сабля в деревянных ножнах. Хоть и было в руке древко бердыша, поддержал под спину свободной рукой молодого парня, с утомленным шадроватым[92] лицом. Тот, спотыкаясь, поднялся в избу.

– Ох, растрясса, аж кишки разболтались… Пить хочу… Воевода-то здеся? – толкаясь в дверь, спрашивал гонец.

– А где же ему быть. Давай заходи. Князь у себя.

За столом сидел князь Третьяк Сентов, невысокий, но кряжистый.

– К твоей милости, княже.

– Откуда гнал-то?

– С Переяславля я, послан предупредить. Полковник Лисовский к вам идет.

– А переяславцы-то долго держались?

– Как только подошли поляки, наши ратники оружие положили.

– Что так-то? – нахмурился с досадой Сентов.

– Воевода с тысяцким заранее договорились. Ну и простых уговорили: присягаем царю Димитрию Ивановичу.

– Да-а, хороши переяславцы-изменники… Небось вместе с поляками к нам идут. Переяславль издревле зуб на Ростов точил. Уж никто и не помнит, из-за чего свара случилась, в кои-то еще веки. А с тех пор ненавидят нас хуже, чем любых басурман-иноземцев. Будто и не русские люди, православные. Ну что ж, я встречу их в поле… Счас скликать ратников пойду. А ты, брат, что? Почему не с ними?

– Нас, и дворян, и боярских детей, и простых бойцов человек тридцать несогласных.

– Спаси тя Бог, за то что поспешил, предупредил. А сам назад ворочаешься?

– Нет, остаюсь. Не хочу служить Вору и изменщикам. Помирать буду с вами.

– Ну, отдыхай, пока еще жарко не стало. Эй, Лука, – приказал князь холопу, – устрой-ка ратника, напои, накорми.

Воевода Сентов заторопился к ростовскому митрополиту Филарету. Митрополит, высокий, нестарый, красивый мужчина с окладистой бородой, встретил сообщение о близости поляков вкупе с переяславцами спокойно.

– Все в руках Господних и святой воле Его. Каждому свой удел в жизни сей бренной. – Митрополит похлопал сильными ладонями. Заглянул служка, широколицый, быковатый, плечистый, глянул преданно:

– Чего изволишь, владыка?

– Давай-ка, Савелий, на колокольню. Самый сильный, самый соборный звон сотвори. Набат. Враги идут, рать скликать надо.

Вот тревожный, гулкий набат забился, будто взволнованное бедой сердце города. На Соборную площадь бежали люди. Скоро бурлящее месиво споривших, призывающих, негодующих, ропщущих скопилось у высокого места, вечевого помоста.

– Бяжать… В ляса дрямучие, упрятаться, – галдел какой-то перепуганный купчик. – За болотины, за буреломы, пущи темные…

– Не, надо бы к Ярославлю податься, град сильный и народу много. Вместе управились бы…

– Прямо, ждут тя вельми ярославцы. Держи калиту настежь.

Когда всякие путаные речи и споры стали угасать, к помосту подошли воевода князь Сентов и владыка Филарет. Поднялись на помост. Князь поднял руку, требуя тишины. И, дождавшись ее, начал говорить:

– Что ж, господа ростовцы, не стыдно ли вам будет бежать от старого недруга – переяславцев? Да еще предателей, перекинувшихся на сторону ляхов хвастливых и литвы жестокой?..

– А с ними войско царя Димитрия Ивановича, ратующего с Шуйским за Москву… – громко произнес какой-то приказный в чуйке из бурой шерсти.

– Не царя Димитрия Ивановича, а вора Тушинского, самозванца, приведшего с собой наших недругов ляхов. Не стыд ли мужам ростовским вора признавать, а ляхов бояться? Может, вы призабыли, зачем есть воевода в вашем городе? Только что преславный митрополит Филарет благословил нас на ратоборство с врагами града нашего, отчины нашей. Мы встретим чужое войско в чистом поле и победим. Либо умрем с честью, как и должно православным мужам. Завтра веду вас на наше дело честное, а владыка Филарет крестом святым осенит наш подвиг. Завтра выступаем. Тысяцкому и сотникам промыслить и снабдить ратных людей оружием.

Утром следующего дня, после торжественного молебна, ростовская рать выступила в сторону Переяславля-Залесского. Утирая скорбные слезы, женщины провожали мужей, отцов, братьев. Мальчишки бежали за полком до самой околицы.

Через несколько верст ростовское войско остановилось. Князь отправил по переяславской дороге разведчиков:

– Я думаю, сильно отдаляться не следует. Они могут сделать обходной крюк. Кто тогда защитит город?

Стали ждать. День и ночь прошли в ожидании. Костров не зажигали, поели кое-как всухомятку. И когда на другой день ждать уже почти перестали, прибежал парнишка-разведчик:

– Идуть, идуть! Пешие идуть – и переяславцы, и ляхи. «А где же конница? – с тревожным удивлением подумал Сентов. – Куда она могла подеваться?» Он приказал зарядить единственную с трудом притащенную сюда пушку. И когда вражеские ряды приблизились, пушка рявкнула картечью, тотчас затрещали ружейные выстрелы. Но заряжались пищали и пушка медленно, и бойцы, схватив топоры, сабли, копья, устремились в рукопашную схватку.

Завалы из бревен, издавна служившие «засеками» от татарских набегов, в этот раз помешали пешему бою. Они наоборот – прикрыли нападавших и стали помехой для поджидавших ростовцев. И тут внезапно раздался свист, вой, гиканье и топот сотен копыт.

Хитроумный полковник Лисовский послал конницу в обход, чтобы, свернув в лес, обойти препятствие.

– Братцы, братцы! Сзади-то конные!

И, оглянувшись, ростовцы увидели, как на них с тыла летит, занеся над головой сабли, лавина казаков и гусар.

Князь Сентов развернул свою дружину и бросил ее навстречу конникам, и она сумела прорваться к городу, потеряв едва не половину состава. На окраине Ростова воевода, раненный в шею пулей, обливаясь кровью, собрал уцелевших и прохрипел отчаянно:

– Бьемся до последнего… С нами Бог!

Ростовцы продержались еще три часа, сражаясь с далеко превосходящими их силами поляков, казаков и исконных врагов – переславльских изменников. Они погибли все до единого. Тело бесстрашного воеводы князя Третьяка Сентова было изрублено и прострелено во многих местах. Он вдохновлял своих ратников и погиб, сопротивляясь до последнего вздоха.

Женщины и дети Ростова бежали в последнее прибежище – в толстостенные каменные храмы. Но тяжелые двери трещали и падали под напором победителей. Раздавались вопли, визг и рыдания женщин и детей, умиравших под саблями и топорами разъяренных воителей. Причем поляки в этом случае меньше отличались свирепостью по сравнению с казаками и переяславцами.