раз отступал и шел наперекор тому, что замышлял. В школе он держался самоуверенно, хотя учился на тройки и четверки, что, впрочем, не мешало ему не дорожить редкими пятерками, как не огорчаться и двойками. Несмотря на то что он ходил в середнячках, сверстники почему-то признали за ним право вести себя несколько вызывающе, шумно, а порою и дерзко. Он мог, вспылив, наговорить обидных слов учителю, хотя через час уже жалел о сказанном и побаивался наказания. Однажды ему грозило даже исключение: он обозвал директора школы «жандармом», и приятели считали его героем, потому что многие не любили директора. Отцу пришлось идти в школу объясняться, мать втихомолку плакала, но все обошлось — Андрею простили эту дерзость. Восхищенные девчонки присылали ему записки с признанием в любви, но это почему-то его не занимало, он больше ценил мужскую солидарность. За год до окончания десятилетки он не знал, в какой институт будет поступать, хотя все его однокашники не сомневались, что уж кто-кто, а Андрей Векшин давно сделал выбор и только скрывает свое решение от всех. А Андрей в это время был, может быть, самым неуверенным выпускником во всем классе, но по-прежнему вел себя так, будто ему заранее известно, как сложится его судьба, пряча за ироническими шуточками и веселой бравадой свою растерянность. За неделю до получения аттестата зрелости он неожиданно объявил, что подаст документы на факультет журналистики, его сочинения часто читались в классе как лучшие. Единственный, кто удивился этому выбору, был сам Андрей, он решился на этот шаг вдруг, без долгих колебаний и размышлений, бросив однажды взгляд на объявления о приеме в институты. Но, пожалуй, больше всего этот поступок разочаровал родителей, особенно отца, мечтавшего о более надежной профессии для Андрея; журналисты, газетчики выглядели в глазах отца людьми несерьезными, чем-то напоминавшими ему беспечных, вечно кочующих транзитных пассажиров, привыкших подолгу жить на неуютных вокзалах. Сам он стоял в жизни прочно, не выходил из «номенклатурных», проделав путь от инструктора райкома до работника областного масштаба, и на пенсию ушел с высокого поста. Вначале он попытался было отговорить сына, но, натолкнувшись на злое упрямство, уступил, предложил поддержку — у него сохранились связи, ему ничего не стоит позвонить старым друзьям, и если сын не будет растяпой и вытянет экзамены хотя бы на тройки, то наверняка будет принят. Однако Андрей наотрез отказался от протекции. «Если бы я воспользовался твоими костылями, я перестал бы уважать себя!» — «Как тебе не совестно! — возмутился отец. — Я же забочусь не о себе, а о твоем будущем! Нет, каков нахал, а? Ты только послушай, мать!» — «Видимо, у нас с тобой разные представления о будущем, — не отступал от своего Андрей. — Неужели ты искренне считаешь, что построишь для меня настоящее будущее, заложив в фундамент бесчестный поступок? Хорош строитель!» — «Кто внушил тебе эти бредни? — Лысина отца стала розовой, он ошалело смотрел на сына, как бы не узнавая его. — Слышишь, мать, какую чепуху несет наш новоявленный нигилист? Ведь так он может докатиться черт знает до чего!» — «Ну до чего? Договаривай! — бросал как вызов, Андрей, которым овладевали бешеная веселость и злое озорство, как будто перед ним был не отец, а какой-то чужой и возомнивший о себе тип, которого нужно поставить на место. — Когда не хватает аргументов и доказательств, легче всего — наклеить на любого ярлык вроде «нигилиста» или «тунеядца» и умыть руки, успокоить свою совесть и не думать, откуда эти нигилисты и тунеядцы появились? А не вы ли их породили, дорогой товарищ? Не сами же они свалились с неба?» Отец стоял как оглушенный, беззвучно шевелил губами, известковая бледность покрыла его щеки. Развевая подолом цветастого халата, мать бестолково суетилась, потом бросилась к аптечке, дрожащими руками накапала валокордина, дала выпить мужу, подняла умоляющие глаза на сына: «Боже мой! Андрюша! О чем бы говорите? С ума можно сойти! Да разве так можно с отцом? Это жестоко! Бесчеловечно!» Андрей пожалел мать, не стал больше спорить. Отец опустился на диван, сидел безучастный, чужой, на бледные его скулы уже неровными пятнами просачивался румянец. В эту минуту Андрей не испытывал никакого чувства жалости к нему, глухо и пусто было в его сердце. А если кому он сочувствовал, так это матери, — она переживала размолвку между отцом и сыном как непоправимую беду. Полная, рыхлая, с крашенными в пепельный цвет волосами, она металась между ними и не могла понять, что они не поделили, не догадываясь, что размолвка эта не случайна, она когда-то должна была произойти. Несколько дней в доме висела томительная, как перед ненастьем, тишина; отец ходил мрачный, далекий, погруженный в свои раздумья; Андрей, пробурчав за столом: «Доброе утро», на целый день убегал в школу, мать источала ласковые улыбки то мужу, то сыну и поминутно спрашивала: «Что ты хочешь, Андрюша? Коля! Дать тебе варенья? Ты ведь любишь грушевое?» В ее попытках восстановить мир в семье было что-то столь жалкое и беспомощное, что Андрею становилось не по себе от ее старания сделать вид, что ничего не произошло, что все идет, как и прежде. И однажды вечером, за ужином, тонкая паутина мнимого благополучия, сотканная ее усилиями, была разорвана. Помешивая ложечкой в стакане, отец заговорил, как бы ни к кому не обращаясь, а рассуждая вслух: «Удивительно, но в прошлый раз меня больше всего поразило и обидело, что так разговаривает со мной мой сын, моя надежда, моя, так сказать, смена… признаюсь, мне стало даже страшно, когда я подумал — в какие же руки мы передаем то, что было завоевано ценою таких жертв?» — «Не надо, Коля! — попыталась было остановить мать, бросая беспокойный взгляд на сына. — Вам уже поздно воспитывать друг друга! Оставайтесь каждый при своем мнении и берегите здоровье! Я не хочу, чтобы у тебя снова было плохо с сердцем!» — «Нет, сейчас я спокоен, и ты за меня не волнуйся. — Отец легко отстранил протянутую руку. — Наш сын не лучше, но и не хуже других… У нашего знакомого, заместителя председателя облисполкома, сын отрастил длинные лохмы, завел гитару, целыми днями бренчит и ничего не хочет делать. Отцу это может выйти боком, потому что он на виду. Или возьми — был тут недавно один случай: сын поступил в духовную семинарию, а отца исключили из партии! А в чем его вина, если это обрушивается, как потолок?.. Я ведь повидал за свою жизнь немало, но такого поколения у нас, пожалуй, не было… По годам взрослое, а по жизни иждивенческое… Я же тебя насквозь