— Не беспокойтесь, ха-ха…сам выплюнет… — заверил Макаров. — Вы не знаете, как я рад, что мы договорились, наконец.

— Я тоже, — вежливо сказал Эдик. Он сомневался, что прокурор так легко выпустит его, но Макаров оказался прав. Буквально через два дня дело у следователя Прокуратуры забрали в ФСБ и тут же закрыли за отсутствием состава преступления, однако эти два страшных дня дались Эдику очень дорого. Прокурор где-то раздобыл японский цифровой квадрофон и очень качественные, под стать «вертушке», записи садиста. Увидев в комнате для допроса расставленные по углам звуковые колонки, Эдик вдруг пал духом. Он уже настроился на свободу — но кошмар застенка грозил только усилиться. Ему не пришло в голову, что судебная машина неповоротлива, и отданная команда не сразу дойдет до исполнителя. Конвоир как обычно приковал его к железному табурету и ушел.

— Ну так как? — жизнерадостно спросил прокурор, чисто выбритый и наодеколоненный. — Будем признаваться или будем запираться, гражданин Поспелов?

Прокурорские пальцы, чуть помедлив, выпустили авторучку и переместились к кнопке включения на японской сверкающей звуковой машине, и Эдик впервые пожалел о том, что отказался от присутствия на допросах своего адвоката. Чума бы мигом просек, как действует на Эдика музыкальный фон допроса, и нашел бы способы заставить прокурора прекратить посторонние шумы. Музобоязнь — язва, а их нормальные люди скрывают. Эдик нормальный. И потому даже от адвоката стремился скрыть свое сумасшествие, точнее — аллергию на Распроповича.

Палец прокурора уперся в кнопку, и Эдик не выдержал:

— Будем признаваться, хорошо.

— Наконец-то. — Троекуров некоторое время удивленно и подозрительно вглядывался в лицо пленника, поигрывая пальцем на кнопке, и Эдик торопливо сказал:

— Я признаю, что продал весь Российский музей, часть Третьяковки и Эрмитажа, правда, пока маленькую часть…к сожалению…

— Погодите, я запишу, — прокурор взял ручку, придвинул бумагу. — Подробнее, с именами, датами… Нет, лучше, если вы сами запишите свои показания. И почему — к сожалению?

— Тогда бы меня вообще не посадили, — сказал Эдик. — Я хапнул слишком мало. Но я исправлюсь.

Прокурор озадаченно сдвинул брови.

— Так вы будете писать?

— Нет. И подписывать ничего не буду. Меня все равно выпустят, — выпалил Эдик, обозлясь на самого себя. — Я бы давно был на свободе, если б не вы. Разве вам мало предлагал Чума?

— Значит, послушаем музыку, — прокурор усмехнулся. — Должен же хоть кто-то в Прокуратуре быть неподкупным.

Музыка, хлынувшая из шести динамиков сбила с табурета Эдика не хуже взвода омоновцев, под невидимыми ударами которых его бы трясло и корчило точно так же, как от убойной этой музыки. Подлый прокурор закрыл глаза и наслаждался, или вид такой слепил, но Эдик все равно этого не видел, его рвало желчью и корчило. Когда на губах запузырилась пена, а хрипы вклинивались в смычковые трели слишком явственно, прокурор выключил виолончель и сухо спросил:

— Будем говорить? Или послушаем музыку?

— Я — росток новой жизни… — прохрипел полубеспамятный Эдик, — за мной стоит Христос…

— Значит, музыка, — прокурор снова нажал кнопку. Он явно не понимал, что имел в виду Эдик. И в конце допроса, уже в спину Эдика, которого уволакивали под руки два конвоира, посоветовал не косить под сумасшедшего, изображая из себя Иисуса Христа. Поэтому Эдик на последнем пыточном допросе попытался в отчаянии объяснить, глядя остановившимися глазами на палец прокурора, ласкающий музыкальную кнопку.

— Я вовсе не пытаюсь косить. Зачем? Скоро меня освободят. Мы оба знаем, что весь Российский музей — подделка, но выводы из этого делаем совершенно противоположные. Я — это новая российская культура. Новая реальность, такая же, как китайский ширпотреб. Я — истина, как Христос, от которой не убежать и с которой бесполезно бороться. Я уже есть. Я — реальность, поймите. Со мной бесполезно бороться, я уже победил. Так станьте такой же новой российской реальностью, возьмите взятку и дуйте на Гавайи. Иначе вы просто обломок ископаемый.

— Если вы — Христос, то я — Понтий Пилат, — сказал Троекуров. — А Понтий Пилат не брал взяток. Вы помните, чем кончил Христос? Вам это нравится? — И прокурор нажал музыкальную кнопку. В последний раз, потому что на следующий день притащенный на допрос Эдик увидел, что аппаратуры уже нет, а стол перед прокурором пустой. Троекуров сидел с каменной рожей, безуспешно стараясь скрыть следы рассеянности.

— Это наша последняя встреча, — сухо сказал Троекуров.

— Музыки не будет? — обрадовался Эдик. Его руки начинали трястись от одного вида Троекурова.

— Не будет. Ваше уголовное дело у меня забрали. Как показывает мой опыт, чтобы благополучно закрыть.

— Не может быть?! — поразился Эдик. — Я же разворовал весь Российский музей, начал потрошить Третьяковку и Эрмитаж…

— Хватит паясничать. Мы оба знаем, что вы — прохиндей, ворюга, аферист, причем настолько крупный, что… — Прокурор замолк, подыскивая слова, и Эдик продолжил:

— …что правоохранительная система России не выдержала моего веса. — Его охватила гордость за себя и за Россию, и прокурор с тоской сказал:

— Сажали и побольше, но давно это было. Раньше наши сети чинили, чтоб ни одна крупная рыбина не ушла…сгнили сети, даже мелочь, вроде организованных бандюг, и те уходят. Пескарей ловим, куда уж удержать такую акулу, как вы. Вы правы, Поспелов. Я взяток не беру, меня и держат за это в прокуратуре. Если кого-то надо посадить, дело поручают мне. И я сажаю — или у меня забирают дело. Ладно. Я привык. Такова сегодняшняя жизнь. Таковы новые правила. Вы не купили меня, вы купили мое начальство. Такое случалось и раньше, и я молчал. Но теперь хватит. Ваше дело я так не оставлю. Вы меня достали. За державу, понимаете, обидно. Эрмитаж вам не продать, Эдуард Максимович. Все материалы уголовного дела у меня, и скоро все газеты…есть же у нас, черт возьми, независимые газеты! — если не наши, то хотя бы зарубежные…пусть через скандал, но я добьюсь нового возбуждения уголовного дела, и уж тогда я тебя раздавлю, Поспелов. Рано радуешься. — Глаза Троекурова горели неземным огнем. — Кто-то должен прекратить растащиловку России.

— Мне по душе ваш патриотизм, — сказал Эдик. — Я того же добиваюсь, только меня другие богатства заботят. Например, эти паршивые картинки, за которые вы меня мучили, рисуют люди, и все эти люди сдергивают за границу и почему-то рисуют там. А уже нарисованные картинки, их тоже люди покупают, но почему-то в Россию эти картинки не везут, а совсем наоборот. Вот какие богатства меня заботят. Поверьте, я тоже патриот. Чтобы возродить Россию, я должен продать Эрмитаж — такова горькая как лекарство истина. Я и продаю. Я ж не виноват, что кремлевские идиоты все делают через сами знаете что. Они выродились за семьдесят лет советской безвыборности и не способны, кроме тупого обезьянничанья, ни на что. Но мы с вами в этом не виноваты. Я действую наилучшим способом, поверьте. Мы союзники. Так зачем топить союзника? Кстати, Понтий Пилат вовсе не считал Христа преступником. Он же предлагал народу возможность помиловать Христа. Возможно, ему за это давали взятку, и он взял, потому что был честным и понимал, что путь лежит через Христа. Так зачем вам злиться? Оставайтесь Понтием Пилатом и порадуйтесь за меня — народ меня простил и освобождает. Умойте руки.