Где-то в дальнем углу палаты мужской голос произнес:

– Скоро повесим легкие белые шторы, станет повеселее.

Вдруг появились родители. Они улыбались, произносили какие-то ничего не значащие слова, чтобы скрыть тревогу и страх. Бертран слушал их голоса, не узнавал свой собственный, цеплялся за посторонние шумы, за звук шагов медсестер. Время текло странно, но Бертран готов был поклясться, что оно подстраивается под голоса.

– Я хорошо себя чувствую, – отвечал он на вопрос матери, что было далеко от истины.

Мучение доставляли не раны и лихорадка. Где-то в глубине сознания проснулся позор, которым его «кормили» много месяцев, день за днем. Пытаясь выжить, он отстранялся, а теперь обрел свободу и понял, что даже она не прогонит живое чудовище. Оно прячется в тени, но может появиться в любой момент, пугая и угрожая. Длинные узловатые пальцы протянутся, схватят за горло и раздавят хрупкие косточки. Оно потребует, чтобы Бертран назвал его по имени: «Ты – страх». Оно скажет: «Я – твой страх. Я вечен, потому что живу внутри тебя».

Бертран лежал на больничной койке, приходил в себя, погружался в кошмар, но… оставался заложником. Он чувствовал кожей металлическую заусеницу – подарок судьбы, – но зрительный образ не возникал. Он хорошо помнил момент, когда охранник напоил его. Чувствовал жажду. Запах масла от брезента. Грубое одеяло. Босые ступни на обжигающе-горячем асфальте. Солнце, как символ маячившей перед ним угрозы. Чистая красота подталкивает его в спину, уводя от стрельбы.

В него попали несколько раз, но Свобода не бросила его, не выпустила дрожащие пальцы из своей руки. Зрение внезапно помутилось, и он рухнул посреди людной улицы. Кто-то подхватил его. Он хотел было закричать, но увидел, кто его тащит, и не смог. Дети. Потом женщины в черных, как деготь, накидках втащили Бертрана в лавку, и огромные окровавленные лапищи закинули бесчувственное тело в логово с мясными тушами на крючьях вдоль четырех стен. Дверь захлопнулась, как дверца холодильника. Потому что это и была огромная морозильная камера. Ледяной ветер обжигал глаза, но он почти ничего не чувствовал и не видел. Только холод. Кровь отлила от конечностей, как в ту июньскую ночь, в парке Бют-Шомон. Бертран попытался выпрямиться, но черные тучи окутали его, злые снежинки закружились в бешеном ритме. Вокруг танцевали и что-то выкрикивали туши. Он почувствовал приближение смерти. Рядом раздались шаги, и все исчезло.

Бертран бродил среди кровавых луж. Где он, в квартире Лолы? В прихожей Смерти? Он инстинктивно вцепился в рюкзак, почувствовал себя «затерянным в больнице», не поверил, что в одиночку вырвался из преисподней, и решил, что битва только начинается.

Шторы не впускали ночь в палату, Бертран тонул в слишком мягкой и жаркой постели. Мысли были совсем другими, чем в те дни, когда он жил ожиданием, подчинялся, мысленно прокручивал в голове пленку, пытаясь понять, когда совершил ошибку, сделал неверный выбор. Потерял надежду, но продолжал строить планы, каждое мгновение думал о Лоле, забывая об остальном. Как называлась улица во Франкфурте, на которой она жила? Ну давай, вспомни номер городского телефона, пин-коды «синих карточек»[48], пароли, и плевать, что сегодня ты ни в чем не уверен!

Закутанная в одеяло Лола сидела у телевизора, на замшевом шоколадном диванчике матери, и следила за отсчетом последних секунд 2011 года. В полночь с минутами, полюбовавшись мировыми фейерверками, она выключила телеящик и уставилась в камин, на красное, раскаленное без огня, полено. Лола выздоровела – вопросы остались. Бертран уже не в реанимации, но все еще в больнице без названия, вероятно, «в Африке», поскольку метеорологические условия блокировали воздушный, железнодорожный и автомобильный транспорт, в том числе военный. Ни один канал не сообщает о твоей транспортировке во Францию. Я знаю, тебе очень плохо. Лола боялась шевельнуться и разбудить ужасные мысли. Она заснула, сквозь сон услышала крик Марии (наверное, ей приснился кошмар) и как безумная кинулась к дочери. У девочки поднялась температура, а измученная Жеральдина не слышала плач внучки. Первые слишком длинные часы нового года растягивались до бесконечности. Лола прижимала к себе Марию, даже не пытаясь уснуть, думала о разболевшемся Франке и мысленно желала мужу прекрасного, счастливого года! Она искренна в пожелании, хотя лжет в реальной жизни. Всем, кроме Бертрана, которого так давно не видела. С Новым годом, любимый. Напиши, как только сможешь. Я жду новостей. Я переехала, но почту пересылают.

Несколько часов спустя, уже во второй половине дня, Лола снова переместилась на диван и вдруг осознала: она во Франции, в пятистах километрах от собственного почтового ящика. Утром они решили, что Франк вернется за ней не раньше 13 января. Она сказала, что не поедет одна с близнецами. Что сделает муж, достав из ящика конверт с письмом на ее имя? Вскроет? Нет. Но обязательно спросит: «От кого оно?»

Лола судорожным жестом схватила со столика свое рукоделие, мгновенно связала два ряда и отложила… Руки дрожали. Куда Бертран записал ее адрес? Что он помнит?

Каким человеком он стал?

Молодая женщина надолго замерла, объятая холодным / глубинным / уродливым ужасом. Я больше ничего не чувствую. Ни его рук, ни взгляда, ни дыхания, ни касания. Лучи тусклого солнца падают на снег, и он посверкивает в ответ, оно катится по небу, время идет, тени перемещаются. Ну как не измениться после такого испытания?

Что-то сверкающее, но очень темное опустилось на укрытый чистым снегом сад. Этот густой ледяной снег стирал все вокруг. Лолу посетила одна из тех мыслей, что надолго застревают в голове и напоминают обо всех легкомысленных поступках / недостатках / упущениях / ошибках. Снег разложил/начертил/отпечатал последствия на этом белом мире. Я не вышла из лифта и заставила тебя уйти. На мне лежит вина за случившееся.

Вывод? Неутешительная явь. Белая, местами сверкающая пустота как иллюзия счастья, способная заморозить до смерти, если уступить искушению прогуляться.

За спиной Лолы, в гостиной, веселилась Эльза. Она бегала, пела, танцевала, играла с племянниками. Молодая мать зацепилась за парадоксальную мысль: грипп пощадил мою сестру из страха заразиться ее странным недугом.

Бертран смотрел на фотографию Лолы. Ни один тюремщик не нашел спрятанный за подкладкой снимок, потому что пленник был очень осторожен.

Утром, войдя в палату Хартумского госпиталя, Флоранс застала сына в слезах. Попади она сюда случайно, могла бы не сразу узнать своего ребенка. Увидев его в первый раз сразу после операции, Флоранс подумала: «А где Бертран?» Дело было не в волосах, не в бороде, впалых щеках, сухой бледной коже и вялых, как тряпки, руках. Не в трубках и не в кислородной маске. Ксавье откинул простыню, чтобы пощупать живот брата. Марк смотрел, а Флоранс отвернулась. От Бертрана исходили флюиды «чужого», она до сих пор не узнавала голос.