— Это потому, что ты слишком уж беззаботный. О себе надо немного заботиться. Особенно — о своём настроении. Печальным быть легко: не надо прикладывать к этому вообще никаких усилий, грусти себе, как грустится.

— Да мне ни к чему их прикладывать не надо. Я могу менять своё настроение безо всяких усилий. Главное — помнить о том, какой я на самом деле

— Так ведь для того, чтобы помнить, какой ты на самом деле, как раз и приходится прикладывать больше всего усилий.

— А ты на самом деле какой?

— Я? Серьёзный и рассудительный мальчик, говорящий басом. Но обычно я помню только последний пункт. Про говорение басом. Ну и про то, что я мальчик конечно же.

— А кем ты, мальчик, хочешь стать, когда вырастешь?

— Да кем угодно. Но чтобы обо мне снова заговорили.

— Да неправда. Не хочешь ты этого.

— Если такой умный, то скажи, чего я хочу.

— Этого я не знаю. Может, ты всё-таки подумаешь. Ну, мечтаешь ты о чём-нибудь? В цирке, может быть, хочешь выступать?

— Нет, это опять то же самое — арена, свет прожекторов, я выхожу и представляю. Я вообще-то чертёжником хотел бы стать или конструктором.

— И что тебе мешает?

— Ну, мама говорит, что я глаза испорчу. А папа — что это не престижно и с такой работой я их в старости точно не прокормлю. И потом, ты представь себе. Сижу я в этом конструкторском бюро. А люди меня узнают и перешёптываются: смотри, это тот, который... Точно! Я его раньше по телевизору видел! А теперь он среди нас! Надо же, как он опустился!

— С трудом представляю себе такой разговор. Заниматься любимым делом — значит опуститься?

— Спуститься на одну ступеньку ниже — значит опуститься.

— На ступеньку относительно чего? Сейчас тебе некуда спускаться. Ты под лестницей сидишь! — в сердцах воскликнул Шурик. — Сидишь и всего боишься.

— Ты можешь предложить мне достойный выход из-под лестницы?

Ну наконец-то! Шурик, как мог, расписал Алику «Музей четырёх стихий». Ведь совсем необязательно — уверял он — сразу уезжать от родителей. Для начала можно просто пореже бывать дома. А этому очень способствуют дела, дела и ещё раз дела. Продать музею коллекцию спичечных коробков и на вырученные деньги пойти учиться на чертёжника. А на карманные расходы зарабатывать экскурсиями. Их ведь надо будет проводить вечерами и по выходным — когда никакой учёбы нет.

— А если однокурсники меня узнают? — завёл старую песню Алик.

— Да не узнают они тебя, они родились все после того, как у тебя уже сломался голос! — в сердцах брякнул Шурик.

— А преподаватели? — Алик покачал головой и уткнулся в профитроли.

«Если ты с порога не заявишь, кто ты таков, им это и в голову не придёт», — подумал Шурик, но промолчал. Всё-таки Алик оказался в большей степени человеком, чем личностью.

Он был умнее, может быть, гораздо умнее Шурика — и прекрасно осознавал это. И вот сейчас это осознание собственного превосходства мешало ему прислушаться к собеседнику. В самом деле, что глупый может сказать умному? Ну, глупость какую-нибудь смешную. А если смеяться не хочется? Тогда глупому следует замолчать.

Это было такой вопиющей глупостью, что Шурик даже не обижался — скорее, он испытывал досаду. Он уже почти поверил в то, что с Аликом удастся разговаривать на равных — но нет, его придётся как-то подтягивать до своего уровня.

«Заходите на чай, только не слишком поздно. Только не слишком поздно. Не слишком поздно. Не поздно», — мысленно повторял Виталик.

Не слишком поздно — это во сколько? Не позже шести утра? Но шесть утра сегодня уже было, а следующие шесть утра наступят только завтра. Не позже восьми вечера? А что, если это уже поздно? А как узнать, во сколько надо? Позвонить и уточнить? А вдруг она рассердится и отменит своё приглашение?

По коридору с рёвом пронёсся Лёва. Туда и обратно. Потом — судя по звукам — он врезался во что-то твёрдое и непреклонное. Вероятнее всего, в Константина Петровича, вышедшего из своего кабинета на шум.

Видимо, он задал Лёве какой-то вопрос, потому что коридор огласил вопль раненого тролля:

— Потому что! Потому что это редкостное говно! Сам посмотри!

Снова тишина. Видимо, Константин Петрович рассматривает редкостное говно и даёт ему более сдержанную характеристику. Любопытный Виталик высунулся на шум.

— Там, наверху! — Лёва ткнул пальцем в потолок. — В смысле, в Москве! — исправился он и указал в сторону Московского вокзала. — Решили, что так надо. Я и не спорю. Но я что, крепостной? Я своё мнение высказать не могу?

— Ты как раз споришь, — спокойно сказал Константин Петрович, возвращая Лёве какую-то книгу, — но споришь почему-то с коридором и вот со мной. Хотя ни я, ни коридор не можем тебе достойно ответить.

— Ты не можешь, а коридор может, — чуть тише ответил Лёва. — Там, за поворотом, такое зыкое эхо. Оно во всём со мной соглашается. А когда постоянно соглашаются — уже как-то и спорить неохота.

— Тогда иди за угол, но ори тихо! — распорядился Константин Петрович и повернулся в сторону Виталика. — Так, а ты почему бездельничаешь? Какие-то вопросы?

— Как ты думаешь, «не слишком поздно» — это когда?

— Это когда тебя ещё нет на рабочем месте! — ответил Константин Петрович и скрылся в своём кабинете.

«Ага! — подумал Виталик. — Стало быть, если меня не будет на рабочем месте — а меня тут не будет, я же уйду, — то это получится не слишком поздно».

Техник так старался не опоздать к намеченному — довольно, впрочем, неопределённо — сроку, что в итоге пришёл слишком рано. Автомобиля Вероники на месте ещё не было, и свет в её окнах не горел.

Техник привычно спрятался за дерево — надо будет всё же наведаться сюда летом и выяснить его породу.

Вероника прибыла вовремя — не слишком рано, чтобы Виталик успел потоптаться на месте и в красках представить всё, что может произойти там, наверху, но и не слишком поздно — чтобы он не разочаровался и не вообразил, будто она забыла о нём и сегодня никакой встречи не будет.

— Здравствуйте! Надеюсь, я не слишком поздно? — выпалил Техник, подбегая к открывшейся дверце автомобиля.

— Добрый вечер, Виталий. Вы как раз вовремя, — невозмутимо ответила Вероника и вручила ему три пакета с продуктами.

Пока Вероника готовила ужин, Виталик сидел за кухонным столом и вертел головой в поисках темы для разговора. Страшно было сказать что-то лишнее — как чуть раньше страшно было прийти «не вовремя». Вернее — не страшно. Стыдно. Вероника не станет кричать и ругаться, не потребует немедленно уйти вон, она просто посмотрит мимо собеседника — и ничего не скажет. Но будет понятно, что она поставила на нём крест.

На противоположном краю стола лежала какая-то книга в мягкой обложке. Виталик чуть привстал и пододвинул её к себе. Надо же!