— А если так думать, — призналась Варя Люку, — никакого терпения не хватит.

Она сидела за своим столом, Люк — за столом Энни. Сидел он скрестив ноги, длинные, как у паука, с неуклюжей грацией, свойственной долговязым парням. Раскрепощённая его ласковым вниманием, Варя продолжала:

— Однажды на День благодарения — я к тому времени успела проработать здесь год-другой — я приехала к брату, военному врачу, и поделилась этими мыслями. А он рассказал о своём пациенте, которого навещал в тот день, двадцатитрехлетнем солдате с осложнением после ампутации. Всякий раз, стоило Дэниэлу до него дотронуться, парень проклинал афганцев. Дэниэл запомнил его на медкомиссии два года назад. Того настолько волновала судьба Афганистана, так болела душа за афганцев, что Дэниэл едва не назначил психиатрическую экспертизу — решил, что у парня неустойчивая психика.

Дэниэл сидел тогда в той же позе, что и вчера Люк, — нога на ногу, большие внимательные глаза устремлены на Варю, — но под глазами темнели круги, на лбу намечались залысины. Варя вдруг вспомнила его мальчишкой — младшего брата, чей юношеский идеализм сменился с годами чем-то более приземлённым, зато простым, роднившим их.

— Он говорил, — объясняла Варя Люку, — что на войне не выжить, если во врагах видеть людей. Другими словами, надо выдумать себе врага. Говорил, что сострадание — привилегия штатских, а не тех, чья задача — действовать. А чтобы действовать, нужно определиться, на чьей ты стороне. Лучше помочь одной из сторон, чем никому.

Варя накрыла крышкой пластиковый судок с обедом и вспомнила о Фриде, сидевшей на низкокалорийной диете. Вначале она всё кричала и кричала, без конца требуя пищи. Её крики преследовали Варю и дома, и столь неприкрытое выражение голода будило в ней отвращение пополам со стыдом. Так велика была у Фриды воля к жизни, с таким отчаянным укором смотрели её глаза, что, казалось, вот-вот заговорит по-человечески.

— Да, я привязываюсь к обезьянам, — добавила Варя. — Сознаваться в этом для учёного дурной тон.

Но я их знаю уже десять лет и постоянно себе напоминаю, что эксперимент им тоже на пользу. Я их оберегаю, особенно группу на низкокалорийной диете, так они проживут дольше. — Люк молчал; диктофон он убрал, а к записной книжке не прикоснулся, хоть она и лежала рядом, у Энни на столе. — И всё-таки приходится себе напоминать: эксперимент имеет большое значение. Его научные результаты ценнее, чем отдельно взятая жизнь животного. А иначе нельзя.

В ту ночь Варе не спалось. Она всё думала, стоило ли так откровенничать с Люком и как отразится на её репутации, если Люк включит их разговор в статью. Можно попросить об этом не писать, но это значило бы, что она не верит в свою работу, сомневается в её ценности. И вот Варя сидит в машине, и её мутит от стыда. Она не только скомпрометировала себя, но и предала Дэниэла. Вспоминая о встречах в лаборатории, она видит перед собой не Люка, а брата. Глупости, нет между ними никакого сходства, кроме роста, и всё равно образы встают перед ней: Дэниэл ждёт её, одетый в штормовку Люка и с рюкзаком за плечами; лицо Дэниэла накладывается на молодое, вдохновенное лицо Люка. Вдруг картина меняется: Дэниэл в фургоне, с простреленной ногой, в луже крови — и Варя знает, что не будь она так поглощена собой, он поговорил бы с ней о Вруне, и она, Варя, могла бы его спасти.

Только через час приступ дурноты проходит, а руки перестают дрожать и могут удержать руль. Впервые в жизни Варя опоздала на работу, и Энни, к её облегчению, увела Люка на кухню, где он помогает ей взвешивать корм, не доеденный обезьянами, и раскладывать новые гранулы по кормушкам-головоломкам. Варя избегает его — закрылась в кабинете, пишет заявку на грант. Наконец в дверь стучат. Люк, догадывается Варя, Энни не стала бы её беспокоить.

— Хотел вам предложить. Может быть, поужинаем вместе? — произносит он, когда Варя открывает дверь. Он стоит, спрятав руки в карманы, и, видя Варино смущение, улыбается. — Уже шесть.

— Я пока не проголодалась. — Варя подходит к столу, выключает компьютер.

— Или выпьем? Красное вино содержит ресвератрол. Вот видите, я хорошо подготовился!

Варя вздыхает:

— Записывать будете?

— Как хотите. Вообще-то не собирался.

— Если не записывать, — спрашивает, развернувшись к нему, Варя, — тогда какой смысл?

— Укрепить деловые связи. А заодно и дружеские. — Люк смотрит на неё как-то странно, будто не понимает, шутит она или нет. — Я не кусаюсь. А если и кусаюсь, то уж пореже, чем ваши обезьяны.

Варя выключает в кабинете свет, и лицо Люка остаётся в полумраке, подсвеченное лишь люминесцентными лампами из коридора. Он уязвлён.

— Я угощаю, — добавляет он. — В благодарность.

Позже Варя станет спрашивать себя, почему она всё-таки согласилась, когда всё в душе восставало, и к чему бы привёл отказ. Что её заставило — неспокойная совесть, усталость? Чувство вины вконец её изнурило, отступало оно только во время работы, да ещё когда она мыла руки, подставив их под струю горячей воды, так что едва можно терпеть и кажется, будто это уже не вода, а то ли огонь, то ли лёд. Отступало оно и перед чувством голода, а голодала Варя часто. Порой от голода в теле появлялась небывалая лёгкость — ещё чуть-чуть, и отлетишь в небеса, к братьям и Кларе. В тот раз она тоже была голодна и в итоге почему-то пошла, почему-то согласилась.

Они сидят в погребке на Грант-авеню за бутылкой каберне из местного винограда, выращенного в семи милях к югу отсюда, и вино сразу же ударяет Варе в голову. Она вдруг вспоминает, как давно не ела, но в ресторанах она не ест никогда, вот и сейчас цедит вино и слушает рассказ Люка о его детстве, о родительской вишневой ферме в округе Дор, штат Висконсин: весь округ — это участок береговой линии озера Мичиган и близлежащие острова. Когда-то земля, как округ Марин, принадлежала индейцам — в Марине это были мивоки, здесь потаватоми, — а потом пришли европейцы, распахали её, вырубили леса. Люк рассказывает об известняках и песчаных дюнах, о разлапистых канадских елях, о том, как поздней осенью земля одевается чудным золотистым покрывалом из березовых листьев.

Постоянного населения в округе меньше тридцати тысяч, но в разгар туристического сезона, летом и ранней осенью, оно вырастает вдесятеро. В июле на ферме кипит работа: надо скорей собрать вишни, засушить, заморозить, закатать в банки — настоящая вишнёвая лихорадка. Вишни у них на ферме трёх сортов, и когда Люк был маленьким, каждому в семье поручали один сорт. Отец Люка собирал балатон — крупные сочные ягоды. Люк, младший, вместе с матерью срывал вишни монморанси, с прозрачной жёлтой мякотью. Брату Люка доставалась черешня, плотная, чёрная, самая драгоценная из всех.

Варя слушает Люка, а мысли где-то далеко, перед глазами вишни — жёлтые, чёрные, красные, в лёгкой дымке, будто во сне. Люк показывает Варе семейное фото на экране телефона. Ранняя осень, деревья в горчично-сиреневом мареве. У обоих родителей Люка густые пшеничные волосы, как у Люка, только ещё светлее; брат-подросток, прыщавый, зато с лучистой улыбкой (Эшер, так его зовут), обнял Люка за плечи. Люку на снимке лет шесть, не больше. Он крепко прижался к Эшеру, а улыбка до ушей, почти гримаса.