Не могло ему понравиться и то, как строго указала она каждому свое место. Его замутило от таких знакомых прикреплений и ограничений, а тут еще сбоку парты написанный белым номер заметил. Такими же похожими двумя цифирками, только наоборот, была помечена в детдоме кровать, на которой он спал: палочка и загогулинка. И это показалось Славке недоброй приметой.

Но и это не все. Оказалось, на уроке нельзя вставать, смотреть по сторонам, разговаривать, листать букварь, рассматривая цветные картинки и рисовать без команды карандашами. Всего и не перечислить – чего нельзя. А можно было только, сложив руки на парте, внимательно слушать учительницу и делать, как она скажет. Выпустить бы взрослых на волю на целое лето, а после засадить на полдня за парту, и чтоб не пошевелились! Сколько бы они так просидели?

Когда Славка папе Мите обо всех этих порядках дома рассказал, тот привычно рассмеялся, но грустно сказал: «У вас там, как в армии на посту, все запрещается: есть, пить, курить и оправляться!» Продолжить он не сумел, мама Люда поправила. Но не успела увлечься обидными словами, как папа Митя приобнял ее за талию. Это он такое обыкновение имел шутить с ней, когда в веселом настроении, но тут почему-то навлек новое неудовольствие – что это ты себе позволяешь при ребенке?

Через несколько дней Славка окончательно сообразил, куда он вляпался со своими честными намерениями. В отличие от других детей, которые выполняли с самым серьезным видом все, что бы им учительница не сказала. Понять их было можно, они, кроме домашней, другой жизни не знали. Безропотно привыкали к суровому распорядку, послушно вставали и садились по команде. Им это даже, не всем, правда, поначалу нравилось. Славка поражался – как можно не понимать очевидного, до добра это всеобщее послушание не приведет. Уж это-то он знал хорошо, вымуштровали в детдоме. Скоро должны появиться лучшие и худшие, и первые начнут командовать вторыми. Причем вторыми окажутся те, кто на самом деле верховодит, но на улице. В головах произойдет великая путаница, а это всегда на руку хитрым взрослым. Но об этом не расскажешь, это надо на своей шкуре попробовать.

Делать нечего, опять Славке приходилось смирять себя, зажиматься, делать не то, что хочется, а то, что кому-то надо. Может быть, через год-другой он и согласится с тем, а пока душа ныла. Детдом еще как следует не забылся, с его душным распорядком.

Ему по-прежнему хотелось многое делать, как привык за лето: размашисто и свободно. Но всякий раз останавливало холодное слово – нельзя! Слово это нависало над ним, едва он переступал порог класса, и неотступно следовало, пока он не покидал школу. Нельзя было сидеть с тихим мальчиком у окна, а можно с писклявой девчонкой и посередине класса. Нельзя то, нельзя это! Неделю он еще вытерпел, а потом самовольно пересел на облюбованное место.

– Карташов, кто это тебе позволил? – округлились глаза у Витольды Леонидовны. – А ну, марш за свою парту!

Славка даже не попытался возразить, по опыту знал, что бесполезно. Угрюмо собрал тетрадки и книжки, вернулся на свой ряд. О твердый и сухой голос учительницы оцарапаться можно было. Он ему лишний раз подтвердил, что уже наяву проявилось. Школа – это тот же детдом, только не навсегда. Ходить отсюда и досюда можно, а вот бегать нельзя. Один к одному распорядок.

Иногда он подозрительно косился на Витольду Леонидовну – а не работала ли она когда в детском доме? Спросить бы, да в стенах Славка не мог побороть робость. Другое дело, когда он удил рыбу, носился по березовому лесу или гонял с мальчишками на лугу мяч. Класс же был так тесно заставлен партами, так давил низкий потолок, что к концу урока ему переставало хватать воздуха и он начинал дышать часто и прерывисто. Это тоже вызывало неудовольствие учительницы – она думала, что это он специально делает, чтобы сорвать урок.

Но куда деваться от этой жизни, и Славка решил немного потерпеть, авось, изменится что к лучшему? Но просчитался. Рисовать кружочки и палочки день ото дня не становилось ни легче, ни интереснее. Слабые пальцы быстро немели, карандаш полз в сторону, вкривь и вкось черкал бумагу. Как назло, размазывалась в ручке паста, а резинкой ее ни за что не стереть.

С каждой дыркой в тетради Витольда Леонидовна теряла терпение. А когда оно у нее иссякло, о чем она громко объявила на весь класс, оказалось, что Славка самый рассеянный и неаккуратный мальчик. Он тому не очень удивился и не обиделся, его в детдоме еще не так обзывали, можно и стерпеть. Но как было объяснить учительнице и маме Люде, что в школе к нему возвращается прежнее гнетущее состояние. Наверное, есть такая болезнь на свете – боязнь ограниченности.

Ничего поделать с собой Славка не мог. По обязанности и по расписанию каждый день на несколько часов становился самым несчастным и ненужным. Едва начинал вместе со всеми выводить на листе буквы, тут же макушкой ощущал строгий взгляд учительницы. И ни о чем больше не думал, кроме: лишь бы не подошла, в тетрадь не заглянула и не сказала на весь класс: «Карташов, я что, тебя учу чертиков рисовать?»

Но он же не виноват, что у него одни закорючки получаются. Соседка по парте противно хихикает, а за ней и другие, способные на все. И так смотрят на него, что мысли сразу перескакивают слева направо и писать вовсе не хочется. И рука сама выводит куст или дерево. Гору, из-за которой кругляшком всплывает солнышко с длинными лучами. На квадратик нахлобучится уголок, и вот уже стоит хорошенький домик, а если добавить трубу, из нее тут же медленно поползет курчавый дымок в самый верхний краешек тетрадки. Дымок рисовать одно удовольствие. После можно представить лужайку и бодливого бычка Борьку на тонких ножках, хвост пистолетом, и как тут не затосковать по дому?

Да надолго не затоскуешь, над самым ухом тут же раздастся негодующий голос:

– Карташов! Что же ты это вытворяешь, Карташов? Сколько ты мои нервы испытывать будешь? Встань, когда с тобой учитель говорит!

Славка сразу бледнеет и съеживается – прежняя наука не забывалась. Стоит услышать крик, и душа в пятки. Он готов перетерпеть всякую боль, но только не ругань. От ругани у него в голове захлопывается какая-то шторка. И он перестает соображать, забывает даже то, что хорошо знал. Стоит по стойке смирно, вобрав голову в плечи, и кажется со стороны, что все ругательные слова отскакивают от него, как горох от стенки. А они его насквозь жгут. Закрыть бы глаза, заткнуть бы уши, а еще лучше убежать куда. В такие минуты ему слабо верится, что было у него счастливое лето. Знакомый противный холодок ползет по груди, глаза наполняются слезами. Как он тогда похож на затурканного детдомовца Славку.

– Садись, Карташов! С тобой все ясно. Все дети, как дети, а этот, – машет Витольда Леонидовна толстой рукой, так, что всем сразу ясно – безнадега. – Придется вызвать в школу родителей, пусть займутся твоим воспитанием!

Но пока только стращает, сама перевоспитывает. Но чем чаще устраивает ему такие выволочки, тем крепче он убеждается в ее правоте – слаб умишком. Да где, когда ему было окрепнуть?

Мама Люда сильно огорчается после встреч с Витольдой Леонидовной. Та ловит ее на почте, в магазине, на улице и высказывает все, что думает о способностях Славки. Не совсем такими словами, как в классе, но по смыслу приблизительно. Себя он не оправдывает, разве что немножко. Ему бы укрепиться чуток, растянуть лето немного, выпить еще ведра два молока – одолел бы любую науку. Никто не виноват, что у него ум не срабатывает. Ни папа Митя, ни мама Люда, ни учительница. Так вот по кругу пройдешь, к себе же и воротишься. Как ни странно, это больше всего помогает ему терпеть лишения.