Но отдушину всегда можно найти, и тем быстрее, чем плотнее вокруг стены. Это отличники всего боятся, ему страшиться было уже нечего. И он лишь дожидался случая разнообразить свою жизнь. Что-что, а опыт ожидания у него был богатый. И вот как-то на переменке Ленька предложил по старой дружбе махнуть на старые конюшни. Славка и секунды не колебался. Как это ему самому не пришла в голову такая замечательная мысль? Не все ли равно, за что его сегодня отругают? Хуже не будет. Зато избавится от мучительных уроков и учительнице насолит.

Ленька поджидал его за углом школы. Выглянет мышкой и спрячется за высокой завалинкой. Славка, не таясь, шел к нему через весь школьный двор и ощущал полное моральное превосходство. Правда, говорили, что Леньку за двойки родители лупили ремнем. Тогда, конечно, ему было чего бояться. Славка ремня не знал, но знавал кое-чего похуже.

Старые конюшни стояли на самом краю деревни, на склоне пологой горы. Лошадей в них было немного, а раньше, рассказывал папа Митя, здесь размещался целый конезавод. Теперь от него осталась длинная, наполовину заколоченная постройка. Славка и Ленька, перемахнув через прясла, оказываются перед высоченной в две створки дверью. Старое дерево скрипит, выпускает тепло и острый пряный запах.

Славка с удовольствием протискивается в конюшню. Иззяб весь, пока бежал сюда. Утром уже пробрасывает первый снежок. Настроение подпрыгивает, едва он заглядывает в стойла. Молодые и уже пожившие лошади одинаково хрупают, вздыхают, фыркают, стучат копытами о доски. Самые нетерпеливые задирают головы, косятся – кто это там пришел? Кто, кто, старый знакомый! – улыбается им всем Славка, а особо тем, кто с ним летом косил сено. Он их сразу узнал.

Но нетерпеливый Ленька не дает вдоволь побродить по конюшне. У него нет способности во что-нибудь пристально вглядываться, хотя бы в славные лошадиные морды. Ему все время надо куда-то бежать, карабкаться, прыгать – вверх или вниз, без разницы.

– Полезли на крышу! – командует он, и Славка подчиняется. Не избавился еще от привычки бездумно идти на поводу.

Сюда, на конюшню, он прибегал летом не один раз. Но так и не отважился ни разу забраться на крышу, как его ни уговаривали пацаны. А очень хотелось поглядеть вблизи на ласточкины гнезда. Слепленные из комочков грязи, они легкими гроздьями висели под стрехой. Вспугнутые ребятней ласточки ввинчивались в небо и оттуда отважно пикировали, проносились, едва не задевая узкими изогнутыми крыльями мальчишеские головы. Коротко цвиркая, припадали грудками к гнездам, заглядывали в них и вновь исчезали в ослепительной голубизне. Сейчас гнезда были пусты, там нахально возились толстые воробьи. Когда теперь еще прилетят ласточки – вздыхает Славка, а Ленька уже кричит ему из темного, таинственно зияющего провала чердака:

– Лезь сюда! Здесь ух как здорово! Или боишься?

Это «боишься» скоро доконает Славку. Залезть на высокую крышу большого ума не надо, но весь фокус в том, что после придется прыгать с нее. Это любимое ухарское занятие у деревенских пацанов. Он за все лето так ни разу и не осмелился. Но и праздновать труса уже больше нельзя – весь авторитет, с таким трудом приобретенный, растерять можно. И Славка, пересилив себя, карабкается, цепляясь за редко вбитые скобы, по стене.

Под крышей темно, тихо и холодно. Отсюда как на ладони видна вся деревня, прижатая с одного боку лесом, а с другого – тускло мерцающей речкой. Низкое серое небо нависает над домами и смешивается с печными дымами. От высоты и восторга посасывает под ложечкой. Славка смотрит, не отрывая глаз, на сквозные, прометенные осенними ветрами перелески, поредевшие верхушки гор. Все кругом ждет снега. Из-за покрывала облаков рассеяно смотрит слабое солнце. Едва различимое, будто бабушкино лицо во сне. Грустное время.

Пока он так стоит в чердачном проеме, озирая распахнувшийся простор, Ленька уже все углы облазил. Перепачкался в пыли и голубином помете, но ничего такого не нашел, что можно было бы с собой прихватить. А всю дорогу мечтал о кладе, когда-то и кем-то, еще до революции, где-то неподалеку запрятанном. И вот уже он лихо спрыгнул на землю и заблажил снизу:

– Ну, чего стоишь, давай, прыгай! Пошли на водокачку, тут делать нечего!

Славка глянул вниз и отшатнулся. Голова закружилась, живот вжался, и лопатки на спине напряглись. Но делать нечего, надо прыгать, пришел его черед! Пальцы крепко вцепились в кромку трухлявой доски, колени подогнулись, а оторваться не в силах. Да что он, хуже всех! Зажмуривается, отталкивается ногами и с опозданием выпускает доску. В воздухе его переворачивает и плашмя кладет на твердую, как бетон, землю. Славка корчится на мерзлой пожухлой траве, хватает ртом воздух и не может протолкнуть его в горло. Мутное пятно солнца стремительно и наискосок летит по серому полотну неба. Белый свет меркнет в глазах, а когда в них что-то проясняется, над ним маячит испуганное лицо Леньки.

– Больно? – шепотом спрашивает он.

Славка продышался, слабой рукой ощупал лодыжку, которая нестерпимо болит и жжет. Постанывая, садится и задирает штанину. Нога опухает на глазах.

– Сил нет терпеть, – сквозь слезы говорит он.

– Чего же тогда не плачешь? – недоверчиво спрашивает Ленька.

– Не умею, – кривит рот Славка.

– Нет, ты точно ненормальный! Я таких сроду не видел. Ему больно, а он – не уме-ею… – удивляется тот и подставляет плечо.

Опираясь на него, Славка на одной ноге скачет к деревне. Глаза его сухи. Самим собой принесенная боль терпимее иной. К боли он имеет привычку. В детдоме его часто колотили. За то, что стоит в уголке и ни с кем не играет. За то, что не разжимает кулак и не отдает последнюю косточку. И просто так, ни за что. Потому, что кого-то побили, кто чуть посильнее Славки, а тот, утерев слезу, отыгрался на нем. Таким, как он, забитым, одно остается – терпеть, покуда силы не иссякнут.

Но вот беда – за это лето Славка все терпение растерял. Может оттого, что теперь к его боли имели отношение родители, а они больше его расстраивались. Морщась и охая, доковылять он смог до ближайшей лавочки у крайнего дома. За шаг до нее заторопился, оступился и едва сознание не потерял от пронзившей ногу боли. Внутри затошнило, в голове помутилось, будто кто под дых дал.

До такой вот тошноты Славка боялся в детдоме Дихлофоса. Тот бил его едва ли не каждый день, регулярно, как выкуривал папироску после завтрака. А если не сумел подловить возле столовой, искал до самого отбоя. И обязательно находил. В спальне, в умывальнике, за шторой, в любом укромном уголке. Его неподвижные припухшие глаза впивались Славке в макушку. Загибая на ходу пальцы и не отводя этого мертвого взгляда, он надвигался все ближе и ближе, шипел: «А чилим хочешь!» Это скользкое холодное слово каждый раз ужаливало Славку и словно парализовывало.

Дихлофос бил сильно и отрывисто. Аж голова болталась из стороны в сторону. Вот когда нужны были отросшие волосы – и удар бы смягчали, и синяков не было бы видно. Нельзя синяки и шишки на голове носить, за них воспитательница наказывала. А пожаловаться нельзя: она все равно не пожалеет, а Дихлофос узнает, прибьет. До сердечной дрожи, до противной слабости во всем теле боялся Славка этого страшного человека.