– У меня такая реакция, – сообщила она чуточкувиновато и присела рядом.

– Реакция, – пробурчал я. – Что, мне следуетизвиняться?

– Да ладно уж.

– Как вы великодушны…

– Обиделся?

– Ерунда. По сравнению с тем, что бывало…

Ну да, взять хотя бы тот сволочной пустырь на окраинеМадраса. Или пансионат «Олимпия». Или облаву в той чертовой деревеньке. Что ж,били и хлестче. Но что касается оплеух – я не привык к отпору, честно говоря. Яне был нахалом, но и к отпору не привык.

– Ты только пойми меня правильно… – сказала она.

– Понял.

– Ничего ты не понял.

– Разве?

– Не понял, – сказала Кати. – Ты не думай,что я такая уж недотрога или холодная. Я не хочу, чтобы было так, как у насобычно бывает – этак мимоходом… Ты не думай, я к тебе хорошо отношусь, но тыведь не станешь врать, будто любишь меня, правда?

– Правда, – сказал я.

– Вот видишь. А по-другому я не хочу. Необижайся. – Она положила мне руку на плечо, и ее пальцы наткнулись на тотшрам. – Это откуда?

– Упал с велосипеда.

– Знаю я твои велосипеды… – Она не убираларуку. – И вообще, то, что ты о себе думаешь, мне не нравится.

– Интересно, что это я о себе думаю? – спросил яуже благодушно.

– Угадать?

– Валяй.

– Так… Мне кажется, ты давно и кропотливо вылепил свойобраз. Он тебе доставляет удовольствие – мужественный инспектор, делающийтрудное и опасное дело, а бабы – низшая раса, неполноценные создания, и ничегоони толком не понимают.

– Ну-ну, дальше… – Благодушия у меня убыло.

– Ты внушил себе, что ты – бесчувственный, холодныйчеловек, одержимый своей службой, и боишься себе признаться, что это наносное,маска, фальшь, что ты обыкновенный человек, а не запрограммированная навыполнение спецзаданий кукла, в глубине души тебе хочется и…

– Хватит!

– Угадала? – По-моему, она улыбалась.

– А я не люблю, когда меня угадывают.

– Предпочитаешь оставаться загадочным?

– Я к этому привык.

– И не тяготит?

– Иди-ка ты спать.

– Не хочется что-то. – Она меня определенноподдразнивала. – С тобой так интересно разговаривать… Мне интересно тебяугадывать.

– А зачем?

– Может, удастся тебя перевоспитать.

Я расхохотался.

– Девочка, – еле выговорил я, – крошка,лапонька, что это ты несешь? Кто это будет меня перевоспитывать? Это я васдолжен перевоспитывать…

Она отодвинулась, как-то нехорошо напряглась, и япочувствовал, что задел в ней что-то этими словами, обидел, хотя ничегообидного сказать не мог. То же самое я говорил им сегодня вечером, и они небыли обижены или задеты…

– Так, – сказала Кати прозрачным звенящимголосом. – Раскрылся все-таки… Мы недочеловеки, и ты можешь вертеть намикак хочешь, но никто из нас не смеет учить тебя – высшее существо?

Она не хотела, чтобы я видел ее слезы, рванулась к двери, ноя поймал ее за локоть и прижал к себе. Осторожно погладил по щеке:

– Ну, успокойся. Какой может быть разговор онедочеловеках?

– Отпусти!

– Черта с два, – сказал я. – Я было подумал,что ты чуть ли не колдунья-телепатка, а ты, оказывается, обыкновенная глупаядевчонка. Плакать и то умеешь. Ты меня не так поняла, честное слово. Видишь ли,я – взрослый человек с устоявшимися привычками, со сложившимся характером, и недвадцатилетней девчонке меня перевоспитывать. Знала бы ты, какие люди пыталисьменя перевоспитывать – полковники, майоры, даже один генерал, они дьявола моглиперевербовать и заставить работать на бога, а со мной не справились… Так чтоизвини, но не тебе…

– Ты еще скажи, что я гожусь тебе в дочки.

– Увы, нет. Не такой я старый, да и в нынешней ипостаситы меня вполне устраиваешь.

– Ты так уверен, что я…

– Ты в судьбу веришь?

– А ты?

– Черт ее знает, – сказал я. – Иногда верю,иногда нет.

– Значит, ты считаешь, что мы…

– Ох, ничего я не знаю.

Мы стояли лицом к лицу в полумраке.

– Хочешь, я скажу, чего ты боишься?

– Сам знаю, – сказал я. – Я боюсь в тебявлюбиться.

– Почему?

– Потому что это многое разрушит во мне, то, во что ядавно привык верить.

– Ты себе нравишься?

– Да, – сказал я сухо.

И тут же подумал: врешь, дружок. Ни от кого в наше время нетребуют полного самоотречения от всего человеческого. Просто-напросто в МСБсуществует группа людей, в открытую бравирующих своим холостячеством,замкнутостью от всякой лирики, и вы, капитан, к этой группе активнопринадлежите. Если копнуть поглубже, выяснится, что специфика работы, накоторую вы постоянно ссылаетесь как на один из главных аргументов, играет нетакую уж большую роль. Просто-напросто мы – такие люди, которым никто не нужен,только мы сами. Лучше всего мы чувствуем себя наедине с собой, и невозможнопредставить, что другой человек, особенно женщина, окажется нам нужна так же,как мы нужны себе. Мы в это не верим. Нам и так хорошо. А если окажется, что нетак уж и хорошо, мы стараемся запихнуть эту мысль поглубже в закрома памяти,похоронить без музыки и навалить сверху каменюку с соответствующей эпитафией,четко отрицающей погребенное. И мы охотно позволяем встревоженнымединомышленникам бороться за нас, главное – чтобы никто не догадался, что и намможет быть плохо одним…

Не знаю, кто из нас первым шагнул к другому. Я целовал еетак, как не целовал ни одну женщину, а потом она мягко, но непреклонновысвободилась и ушла, и я знал, что удерживать ее нельзя. Ушла, оставив мнепустую комнату и темноту за окном. Я включил свет, достал из шкафчика железнуюкружку и смял ее в лепешку, врезав по ней ребром ладони по всем правиламахогато. Вот это я умел, это у меня отлично выходило…

По черному небу прополз золотой треугольник и исчез в золотомцветке вспышки.

Я плюхнулся на диван – спать решительно не хотелось.Кончиком пальца потрогал шрам. Шрам как шрам, я о нем и думать забыл, как нестанешь думать о своем ухе – ухо оно и есть ухо, всегда при тебе. Часть тела.

Шрам – это Бразилия, Сальвадор. Это когда мы с Кропачевымпрекрасным лунным вечером ввалились в здание крохотной адвокатской конторы,которая только днем была честной адвокатской конторой. Ночью там занималисьсовсем другими делами. Нам предстояло побеседовать по душам с хозяином о многихважных вещах, но вместо одного хозяина мы наткнулись на пятерых молодчиков.Молодчики ужасно обрадовались, что нас только двое, а их, гадов, целых пятеро,но в течение следующих десяти минут мы аргументирование доказали им, что грубаясила и профессионализм – вовсе не одно и то же. Кропачев потом удивлялся, какмного, оказывается, можно сломать в комнатке, где стояли три стула, два столада ветхое бюро, которым я вразумил самого нахального из пятерки.