из них по ночам отправлялись на остров глифика на старых гребных лодках, причем некоторые из них не возвращались или возвращались ослабевшими и даже немощными. Нет, не все в Карндейле было таким, каким казалось; однако из всего множества тайн ни одна не была печальнее тайны доктора Генри Бергаста.

В том, что он был хорошим человеком, Комако не сомневалась. В конце концов, доктор Бергаст заботился о них и желал, чтобы они оставались в безопасности. Но она не знала, откуда он родом и чем занимался раньше. Его возраст, прошлое, семья – все это было для нее загадкой. Он говорил безо всякого акцента, удивительно гладко и слаженно, как будто был одновременно ниоткуда и отовсюду. Выглядел он как мужчина в расцвете сил, но она знала, что это не так: его волосы были седыми, а в глазах читалось напряжение. Она слышала разговоры старых талантов: он охранял глифика уже по меньшей мере восемьдесят лет, еще до них. Следил за тем, чтобы орсин оставался закрытым. Но его одержимость другром вызывала тревогу. Он мало спал и ночью часто уходил по делам – несомненно, разыскивать другра и то, во что превратился Джейкоб. Мисс Дэйвеншоу сказала, что он винит в этом себя. Все, что Комако знала наверняка, – это то, что этот древний, нестареющий мужчина с бледно-серыми глазами, глубоко уверенный в своей правоте, этот доктор медленно разрушает себя, неустанно преследуя монстра. И от этой мысли сердце у нее сжималось.

Именно по этой причине она не обратилась к нему напрямую, не сообщила о своих подозрениях по поводу исчезновений, не спросила о темной карете. Они ничего толком не знали – пока не знали. Ребята стали посматривать на небо в попытках разглядеть костяных птиц и, когда видели, как прилетает очередная посланница, тайком подбирались к чердаку с проволочными клетками, где обитали птицы. Комако с Оскаром караулили снаружи, а Рибс залезала внутрь, отвязывала послание, быстро читала его, а потом возвращала на место. Костяные птицы щелкали клювами, шуршали и поворачивали головы с пустыми глазницами, чтобы лучше разглядеть ее. Пока что талантам удалось узнать немного: они перехватили только несколько странных сообщений от миссис Харрогейт из Лондона и одно закодированное послание откуда-то из Франции.

Но однажды утром Комако отправили в качестве посыльной в старую кладовую, переоборудованную в лабораторию доктора Бергаста. Стоя перед мензурками, дистилляторами и бутылками с загадочными зельями, Бергаст устало потер глаза, взял письмо и отпустил ее. Когда она повернулась, чтобы уйти, то увидела на его рабочем столе несколько простых папок из бурого картона. Она знала, откуда там эти папки; они-то и натолкнули ее на мысль.

Если они хотят узнать что-то про исчезнувших детей, им понадобится кое-кто, кто сможет выбраться ночью из главного здания, проникнуть в кабинет Бергаста через окно и изнутри отпереть дверь. Тогда Рибс вскрыла бы большой шкаф, просмотрела бы досье всех когда-либо принятых в институт талантов и нашла бы папки, относящиеся к пропавшим.

Другими словами, им был нужен Чарли Овид.

Комако шагала по коридорам Карндейла, тихонько насвистывая про себя.

Ведь Чарли только что согласился выполнить ее просьбу.

21. Чужие тайны

В поезде по дороге в Лондон Элис Куик размышляла о смерти.

Недавно она пережила гибель Коултона. У нее в ушах до сих пор звучал его голос с сухим акцентом, перед мысленным взором вставали его густые бакенбарды, которые он отращивал в последнее время, редеющие волосы, которые он зачесывал назад, его красное с желтизной, покрытое язвами и следами оспы лицо. Да, он часто раздражал ее: своей скрытностью, невыносимой саркастичностью и самодовольностью. Но она верила ему, верила, потому что он завоевал ее доверие, потому что он никогда не относился к ней как к женщине-детективу – только как к детективу, и прежде всего потому, что он был хорошим человеком и хорошим другом.

И все же, когда она стояла на железнодорожной платформе в Эдинбурге, наблюдая за тем, как небольшие группы нищих бредут по рельсам, или когда при свете свечей молча сидела с миссис Харрогейт в вагоне-ресторане перед тарелкой тушеной баранины с подливой, ее мысли обращались не к Коултону, а к матери. Почему так получалось, она объяснить не могла. Ее мать звали Рейчел Коралайн Куик. Элис не видела ее много лет; даже не желала видеть – отчасти от обиды, отчасти от отвращения. Можно сказать, у нее никогда не было настоящего детства. Самые ранние ее воспоминания были о том, как Рейчел, стоя посреди грязной чикагской улицы, кричит и стучит кулаками в закрытое ставнями окно их домовладельца и кидает в него куски грязи лишь потому, что дверь их квартиры была заперта, а ключ она потеряла. Она буквально кипела от гнева. Грозная женщина с широкими бедрами и мягким животом, она выпивала целые бочонки пива в ирландском салуне на Диклейми-стрит и шла домой, пошатываясь и ругаясь. Она работала по утрам, когда на улице еще было темно: фыркая, как лошадь, ловкими пальцами лепила маленькие фигурки из теста в пустой пекарне – крендельки, пирожные и тарталетки с джемом, теплые, со сладким запахом. Это было единственное время, когда она казалась спокойной. Будучи совсем маленькой, Элис иногда ходила с ней, делая вид, что помогает разжигать печи и вытирать со столов муку, не обращая внимания на время. Потом, когда ей исполнилось четыре года, отец бросил их. После этого они остались вдвоем. Какое-то время с ними жил маленький ирландский сеттер по кличке Скрэтч, но однажды и он исчез: может, погиб в собачьей драке или попал под лошадиные копыта, а может, тоже решил, что с него хватит и что есть места, где ему будет легче.

Сама Элис превратилась в типичного уличного «крысеныша» из сточной канавы, бродившего по полуразрушенному Вест-Сайду. Вместе со стайкой детей иммигрантов, в основном ирландцев, она сновала между колесами экипажей и кебов, поджигала ящики с продуктами на рынке на Рэндольф-стрит, швырялась камнями в окна складов и убегала от сторожей. Ее друзей хватали, били; но ее – никогда; уже тогда она отличалась стремительностью и проворством. В Чикаго в то десятилетие смешались нечистоты, грязь и разливавшиеся с приходом сезона наводнений сточные воды. Летом от реки исходило зловоние, а весной и осенью улицы превращались в месиво. В глубоких лужах на перекрестках увязали даже лошади. Повсюду были рельсы, гостиницы, магазины, огромные дворы с сараями, загонами для скота и элеваторами, и все это постоянно сияло огнями. Чикаго был городом огня.

Когда Элис исполнилось семь лет, ее мать обрела Бога. За этим последовал странный период молитв, церковных собраний и летних воскресных пикников на берегу реки. У нее было всего одно платье, которое мать изнурительно стирала. Нрав ее не смягчился, но вера, если это и правда была вера, наполнила ее силой до такой степени, что каждую ночь перед сном она хлестала свою розовую спину березовыми прутьями. На ней выступали сочившиеся кровью багровые рубцы. После обеда, закончив работу, она выходила на улицу, вставала на деревянный ящик и призывала прохожих задуматься о состоянии своей души. Возможно, это и повлияло на все остальное. Потому что в конце того же года она потеряла работу в пекарне, единственную работу, которая у нее была на памяти Элис, единственную стабильную вещь в их жизни, и после этого все изменилось.

В церкви Нового Ханаана объявилась женщина с Запада, из маленькой религиозной общины посреди пшеничных полей Иллинойса. Ее звали Адра Норн. Она была высокой, с длинными свинцовыми волосами, похожим на высушенный на солнце фрукт лицом и огромными грубыми, мужскими руками, которыми могла разорвать Библию пополам. Когда она говорила, к ней прислушивались даже мужчины. Она утверждала, что их Бог – гневливый и мстительный и что его гнев направлен на мирских людей. Если свою мать Элис просто боялась, то по отношению к Адре Норн испытывала нечто иное, вроде благоговейного ужаса. Эта женщина проносилась мимо с силой урагана – лишь мелькали ее развевающиеся юбки и огромные грубые руки, в которые помещалось все, что нужно. Из-за сильного акцента ее по-библейски тревожная речь была различима только наполовину, однако смысл ее слов оставался ясен: «Бог не любит тебя, ты ему не нужен. Рискуй навлечь на себя Его неудовольствие и готовься к мукам».

– Однако для отмеченных печатью Бога возможно все, – добавляла она.

Мать Элис бормотала под нос те же слова, когда ей казалось, что она одна. Как-то в воскресенье Элис заметила, что ее мать увлеклась беседой с Адрой Норн; и вскоре высокая женщина стала приходить в их жилище каждое воскресенье.