Два месяца спустя, когда Норн собралась уезжать, Рейчел тоже упаковала свои немногочисленные пожитки и, взяв Элис, отправилась в общину Бент-Ни-Холлоу.

То свое первое путешествие Элис запомнила на всю жизнь: проворные, словно неуловимая человеческая мысль, вороны, с карканьем поднимающиеся со стерни; садящееся за линию деревьев солнце; пустые, наполненные древним светом пыльные дороги и неизменно зеленые дубы и ивы вдоль прохладных рек. Пять дней они ехали по изрытой дороге на скрипевшем фургоне, похожем на сухопутный корабль. Рейчел, сгорбившись, сидела рядом с Адрой на жесткой передней скамье, увлеченная беседой. Элис была предоставлена самой себе; она расположилась в задней части повозки, среди ящиков с семенами, зерном, отрезами ткани, топорами, лопатами и прочим; а поскольку стояло лето, ночевали они каждую ночь снаружи, у тлеющего костра. Перед тем как закрыть глаза, суровая Норн благословляла их еду, их судьбу и костер, у которого они сидели.

Они прибыли в Бент-Ни-Холлоу на закате; вокруг простирались золотистые поля, горевшие красным в багрово-кровавом свете заходящего солнца. Элис спустилась с повозки и настороженно замерла рядом с матерью, пока их окружали высыпавшие из своих домов женщины в фартуках, сжимавшие в руках ножи, топорики или пучки шерсти, – женщины с обветренными, но довольными лицами, с ясными глазами. Адра прошла среди них, обнимая каждую по очереди. Когда она подходила ближе, они внезапно смущались и опускали глаза, глядя себе под ноги.

От этого места веяло спокойствием и мягкостью. Элис потребовалось несколько недель, чтобы осознать пробудившееся внутри нее чувство умиротворения.

Одно за другим проносились времена года. Рейчел начала меняться. Поначалу это было почти незаметно, но затем изменения усилились. Она коротко подстриглась, подражая Адре, стала носить такое же серое холщовое платье, как и она, и почти не отходила от нее. Ее былая ярость затаилась где-то глубоко внутри, если не исчезла совсем; Элис больше не замечала на лбу или в челюсти матери привычного напряжения. Но и виделась она с ней теперь реже – ее собственные дни были наполнены делами общинной жизни: ощипыванием птиц, очисткой овощей для больших чанов с похлебкой, укладкой дров, починкой одежды, выбиванием палками одеял, подшиванием сапог. Во время сбора урожая они обменивали у местных фермеров плоды своего труда на продукты. Женщины трудились в монашеском молчании, других детей, кроме Элис, в общине не было. По воскресеньям с наступлением сумерек все собирались, разжигали большой костер, пели гимны и запекали картофель. Адра Норн учила, что огонь священен, ибо он должен очистить весь мир, когда наступит конец света.

По ее словам, только самые чистые люди могли пройти через пламя и спастись.

Маргарет Харрогейт, конечно, знала обо всем этом.

По крайней мере, большую часть. Она слышала рассказы о Бент-Ни-Холлоу и о безумных речах Адры Норн, читала отчеты врачей Рейчел Куик о том, что эта сумасшедшая сделала со всеми несчастными душами в той общине, а также видела длинное письмо Коултона об Элис и о состоянии ее разума. Да, она знала многое. Если бы в Карндейле секреты и тайны были валютой, то карманы Маргарет трещали бы от денег.

Но все это ее не волновало.

А волновал ее только доктор Бергаст – оставшийся в Карндейле Генри Бергаст.

Он изменился, стал совсем не тем человеком, которого она знала все эти годы. Это было очевидно, что ее и тревожило. Увидеть это смог бы всякий. Его поглотила одержимость. Неважно, что именно было ее причиной – горе, страх, печаль или надежда. Главное, что к этому был причастен другр. Спал ли доктор? Маргарет в этом сомневалась. Снились ли ему сны? Только о другре. Он винил себя за ужасные поступки этого существа; чувство вины накапливалось, разъедая его изнутри, словно ужасная болезнь. Да, в повседневной жизни он говорил разумно и спокойно. Но стыд и ярость медленно искажали его сердце, и это не предвещало ничего хорошего. Теперь он готов был оправдать любой поступок – все что угодно, лишь бы это способствовало уничтожению другра. Она боялась за него.

Сидя в маленьком купе спешащего на юг поезда и прислушиваясь к дребезжанию грязных оконных рам, Маргарет наблюдала за своей спящей спутницей. Мисс Куик, несомненно, доказала свою храбрость и свою преданность, по крайней мере преданность детям. Мистер Коултон всегда клялся, что она способна на многое и заслуживает доверия. Маргарет вздохнула. Что ж, скоро она все узнает.

Проезжая по северной Англии, они сделали две пересадки, и каждый раз Маргарет осматривала мрачные железнодорожные платформы в поисках хоть какого-нибудь признака Марбера или его лича, но ничего и никого не заметила. Билетные кассы, газетные киоски, одинокие мужчины в черных костюмах и шляпах, крепко сжимающие свои чемоданы, – все это не облегчало ей задачу.

Умом они были уже в Лондоне. Первым делом нужно было дать мисс Куик отдохнуть и набраться сил, а потом разыскать мистера Фэнга, ее знакомого эмигранта. Он поможет найти то, что ей нужно: оружие, способное убить Джейкоба Марбера.

Именно его несколько недель назад искал Уолтер. Ни ему самому, ни Маргарет оно бы не пригодилось. Ни тот ни другая не смогли бы им воспользоваться. Кейрасс реагировал только на прикосновение повелителя пыли. Но если Маргарет права – а она была почти уверена, что это так и есть, – то из-за полученной от Марбера раны, из-за следов пыли внутри ее тела владеть этим орудием теперь могла бы и мисс Куик. Она сможет управлять им.

Лицо женщины помоложе, по которому пробегали пятна света и тени, было бледным и вытянутым, плечи вздрагивали в такт покачиванию вагона. Мисс Куик продолжала спать.

«Остается только надеяться, что у нее хватит сил», – подумала Маргарет.

Но Элис не спала.

Она знала, что миссис Харрогейт наблюдает за ней. Знала, и ей было все равно.

У нее болели ребра, болела голова, она устала и злилась, что оставила мальчиков одних в этом странном поместье. Встреча с доктором Бергастом нисколько ее не успокоила. Она чувствовала, что с этим человеком что-то не так, что изнутри его разъедают какой-то затаенный голод и ярость, которые он пытался скрыть. Она не знала источника этой ярости, не предполагала, что та означает. Если он действительно опекун Марлоу, то странно, что он ни разу не упомянул ребенка ласковым словом. Она вспомнила о мальчике, каким он был в цирке с Бринт, как он надеялся на что-то и как боялся неизвестности, вспомнила о том, как она сама солгала ему, пообещав скорое воссоединение с семьей, и возненавидела себя за это.

Но все это может подождать, напомнила она себе. Она не открывала глаза и не поднимала голову отчасти потому, что пока что не хотела разговаривать с миссис Харрогейт. И дело было не только в усталости. Ей нужно было подумать.

Сначала нужно отомстить за Коултона. Он был хорошим человеком, добрым и благородным, несмотря на наружность. Он не заслуживал смерти. И Харрогейт была права: если она действительно опасается за безопасность Марлоу и Чарли, ей придется убить Джейкоба Марбера, раз и навсегда.

Что ж, пусть будет так. Как будто она не убивала раньше.

Элис было одиннадцать лет, когда Адра Норн в Бент-Ни-Холлоу разделась и голой вошла в костер. Все женщины замерли в изумлении, оборвали песню, а потом закричали. Некоторые побежали за ведрами с водой, другие размахивали руками и плакали; но через несколько минут Адра вышла из пламени нисколько не поврежденная. От ее всклокоченных волос шел пар, глаза ярко сверкали. Она стояла у костра, обнаженная, вздымая тяжелые груди, и простерла руки в триумфе.

Живая. Неповрежденная. Святая.

После этого в матери Элис что-то изменилось. Может, изменилось и во всех женщинах. Но Рейчел Куик стала буквально одержимой; по ночам Элис видела, как мать всматривается в пламя свечи, держит руку над огнем или устремляет взор туда, где спала Адра. В глазах ее отражалась смесь страха, благоговения и ярости.

– Для отмеченных печатью Бога, для отмеченных печатью Бога, – не переставая бормотала она себе под нос.

Ее прежний гнев вернулся, более сильный и яростный; она рубила дрова часами напролет, обливаясь потом, пропитывавшим тяжелые юбки; она яростно, до дыр терла платья о стиральную доску. Когда она проходила мимо других женщин, те поправляли чепчики на головах и отводили глаза.

Примерно через полгода, в полнолуние, Элис проснулась оттого, что до нее