Обинзе им не поверил, даже тогда. Он познакомился с этой девушкой, Клеотилд, несколько дней назад, в торговом центре в «Макдоналдсе», у которого окна смотрели на промозглый вход в метро через улицу. Он сидел за столиком с ангольцами, наблюдал, как мимо спешат люди, и раздумывал, кто из них — она, а ангольцы тем временем шептали в телефоны: возможно, устраивали другие женитьбы.

— Привет! — сказала она.

Обинзе эта девушка поразила. Он ждал кого-нибудь в оспинах, густо замазанных косметикой, лихую и бывалую тетку. Но появилась вот эта, бодрая и свежая, в очках, оливковокожая, чуть ли не ребенок, с застенчивой улыбкой, тянула молочный коктейль через соломинку. Она походила на университетскую первокурсницу, невинную или бестолковую, — или и то и другое.

— Я просто хотел спросить, уверены ли вы во всем этом, — сказал он ей, а затем, встревоженный, что спугнет, добавил: — Я вам очень признателен, и от вас это мало что потребует: я через год получу все бумаги и мы разведемся. Но хотелось все же познакомиться и убедиться, что вы не против.

— Да, — сказала она.

Он смотрел на нее, ждал дальнейшего. Она застенчиво поиграла с соломинкой, не встречаясь с Обинзе взглядом, и он не сразу понял, что она ведет себя так из-за него, а не из-за обстоятельств. Он ей понравился.

— Я хочу помочь маме. Дома все сложно, — сказала она, ее слова — с легкой подкладкой небританского акцента.

— Она с нами, ага, — сказал один из ангольцев нетерпеливо, словно Обинзе посмел усомниться в том, что они ему уже сообщили.

— Покажи ему данные, Клео, — сказал второй анголец.

Вот это «Клео» прозвучало фальшиво: Обинзе почуял это и по тому, как это было сказано, и по тому, как она это восприняла, — на лице промелькнуло легкое удивление. Навязанная фамильярность: этот анголец никогда прежде не звал ее Клео. Обинзе задумался, откуда ангольцы вообще ее знают. У них список девушек с евросоюзовскими паспортами, которым нужны деньги? Клеотилд отбросила с лица волосы — бурю тугих кудрей — и поправила очки, будто готовилась к предъявлению своего паспорта и водительских прав. Обинзе рассмотрел их. Она показалась ему моложе двадцати трех.

— Можно ваш телефон? — попросил Обинзе.

— Просто звони нам, — сказали ангольцы чуть ли не хором. Но Обинзе написал свой номер на салфетке и придвинул к ней. Ангольцы одарили его лукавыми взглядами. Позднее, по телефону, она сказала ему, что живет в Лондоне уже шесть лет и копит деньги на школу моды, хотя ангольцы сказали, что она живет в Португалии.

— Хотите встретиться? — спросил он. — Будет гораздо проще, если мы постараемся узнать друг друга поближе.

— Да, — сказала она без промедления.

Они поели в пабе рыбу с картошкой, на торцах деревянных столов — тонкая корка жира, девушка рассказывала о своей любви к моде и расспрашивала его о нигерийских национальных костюмах. Показалась более зрелой: он заметил блеск у нее на щеках, более выраженные завитки волос и понял, что она над своим внешним видом потрудилась.

— Чем будете заниматься, когда получите документы? — спросила она. — Привезете свою девушку из Нигерии?

Эта очевидная прямота его тронула.

— У меня нет девушки.

— Я никогда не была в Африке. Было бы здорово съездить. — Она сказала «в Африке» мечтательно, как влюбленная иностранка, нагрузив это слово экзотическим восторгом. Она рассказала, что ее черный отец-анголец бросил их с ее белой матерью-португалкой, когда Клеотилд было всего три года, и отца она с тех пор не видела — и в Анголе ни разу не была. Произнесла она это, пожав плечами и цинично вскинув брови, словно это ее нисколько не огорчало, и этот жест оказался таким ей не свойственным, до того не в ладу с ней самой, что он понял, как сильно ее это расстраивает. Были в ее жизни неурядицы, о которых ему хотелось знать больше, части ее крепкого фигуристого тела, к каким он желал бы прикоснуться, но Обинзе остерегался все усложнять. Он дождется, когда пройдет свадьба, когда завершится деловая часть их отношений. Она, казалось, понимала это без всяких обсуждений. И вот в последующие недели они встречались и разговаривали, иногда репетировали, как будут отвечать на вопросы иммиграционного собеседования, а иногда просто болтали о футболе, и был меж ними крепнувший порыв сдерживаемого желания. Было это желание и когда они стояли рядом, не соприкасаясь, в метро, ожидая поезда, в их взаимных подначках, что он болеет за «Арсенал», а она — за «Манчестер юнайтед», в долгих взглядах. После того как он заплатил ангольцам две тысячи фунтов наличными, она сообщила ему, что ей они выдали всего пятьсот.

— Просто говорю. Я знаю, что у тебя больше нет денег. Хочу сделать это все ради тебя, — сказала она.

Клеотилд смотрела на него, в глазах плескалось несказанное, и она вернула ему чувство цельности, напомнила, как сильно он изголодался по чему-то простому и чистому. Он хотел поцеловать ее — верхняя губа, мерцающая блеском для губ, розовее, чем нижняя, — обнять ее, сказать, как глубоко, неудержимо он ей благодарен. Она никогда не баламутила его котел тревог, никогда не тыкала ему в лицо своей властью. Одна восточноевропейская женщина, рассказывал ему Илоба, потребовала от нигерийца за час до официальной женитьбы тысячу фунтов сверху — или она уйдет. Мужчина запаниковал и принялся обзванивать друзей — собирать деньги.

— Чувак, мы тебе отличный вариант замутили. — Это все, что ангольцы сказали, когда Обинзе спросил, сколько они выдали Клеотилд, — этим их тоном людей, которые понимали свою востребованность. Это же они, в конце концов, отвели его к юристу, негромкому нигерийцу с шерстяными волосами, отъезжавшему на стуле назад, чтобы дотянуться до шкафа с папками, и приговаривавшему: «Вы все еще можете жениться, пусть у вас виза и просрочена. Более того, женитьба — ваш единственный выход».

Это они состряпали его квитанции за воду и бензин на предыдущие полгода, с его именем и адресом в Ньюкасле, это они отыскали человека, который «разберется» с его водительскими правами, — этот человек загадочно именовался Бурым. Обинзе встретил Бурого на вокзале в Баркинге: встал у ворот, как и договаривались, в водовороте людей, оглядывался по сторонам и ждал звонка, поскольку Бурый отказался дать ему свой номер.

— Ждете кого-то? — А вот и Бурый — щуплый человек, зимняя шапка натянута до самых бровей.

— Да. Я Обинзе, — отозвался он, чувствуя себя персонажем шпионского романа, которому положено говорить дурацкими ребусами.

Бурый повел его в тихий угол, вручил конверт, а в нем обнаружились водительские права Обинзе с его фотокарточкой, и вид у них был всамделишный, слегка потрепанный, как у вещи, которой пользовались год. Тонкая пластиковая карточка, но карман она ему оттянула. Через несколько дней он зашел в некое лондонское здание, которое снаружи походило на церковь, шатровое, суровое, а внутри — неопрятное, суетливое, завязанное в узлы толп. Надписи на белых досках гласили: РОЖДЕНИЯ И СМЕРТИ — ТУДА, БРАКОСОЧЕТАНИЯ — ТУДА. Обинзе, прилежно заморозив выражение лица до бесстрастного, выдал водительское удостоверение служащему за столом.