Много. Одному сотнику не управиться.

– Нас видят?

– Наверняка.

– Уходи. Быстро. Сейчас!

Витмид не шевельнулся.

– Я приказываю, сотник!

– Не получится, батько. Даже если бы решился тебя бросить, – Духарев услышал невеселый смешок. – Конь еле жив. Не унесет. Я тебя, батько, с коня сниму пока, чтоб не задели, и поглядим, кто кого.

– Не надо снимать, Витмид, – сказал Духарев. Дай умереть как воину. В седле.

– Добро.

Витмид потянул лук из налуча, достал из мешочка тетиву, скинул крышку с колчана. Приготовился.

Пятеро всадников и табунок заводных.

Сотник прищурился:

– Вроде не копченые, – наконец пробормотал он. Но лука не убрал. В Дикой Степи много всякого люда.

Конь Духарева переступил с ноги на ногу, и этого хватило, чтобы Сергей Иванович потерял равновесие и рухнул лицом на конскую холку.

Витмид оглянулся на звук, но на помощь не поспешил.

Неизвестные приближались. Лук в руках держал только один. Это обнадеживало. Триста шагов, двести…

Витмид стянул зубами перчатку, потер ладонью заросший подбородок. Сколько он не брился? Седмицу? Две? Усы вообще превратились в сосульки.

А вот пальцы слушались хорошо. Витмид привычным движением подхватил из колчана пук из трех стрел, наложил одну, зацепил тетиву кольцом на большом пальце…

– Эй, варяг! Хватит нас пугать! Ты ж и в хромую овцу с пятидесяти саженей не попадешь! – раздался звонкий веселый голос. – Не бойся! Хотели б тебя убить, ты бы уже умер!

– Вы кто такие? – крикнул в ответ сотник. Но лук всё же убрал. Пятеро. Причем тот, кто кричал, – в блеснувшем тусклой позолотой хузарском шлеме. Если это белый хузарин из благородных, то он сказал правду. Хотел бы – уже убил.

Второй воин дал коню шенкеля и поравнялся с первым:

– А ты кто такой, храбрец, чтобы задавать нам вопросы? – рявкнул он так, что стая ворон, уже второй день сопровождавшая Витмида и князь-воеводу, сорвалась с облюбованного камня и с карканьем взмыла в воздух.

– Я… – начал Витмид. И осекся. Потому что узнал голос.

* * *

Сергей Иванович очнулся, когда ему в рот потекло что-то теплое. Закашлялся, мотнул головой.

– Ты пей, батя, пей!

Духарев вздрогнул, сморгнул набежавшие слёзы, прошептал:

– Илюшка! Ты как? Откуда?

– Бог привел, батя, – названый сын улыбался широко, счастливо.

– Очнулся? – Из-за плеча Ильи выглянул Маттах. – Ну, слава Господу! – Он пробормотал что-то по-своему и поцеловал оберег со звездой. – А мы уж думали – всё.

– Моего батю так просто за Кромку не утащишь! – гордо заявил Илья. – Ты пей, батя, пей!

Варево было духовитым и очень сладким. В груди сразу потеплело.

Допив, Сергей Иванович откинулся на подушки.

– Где мы?

– В поле, батя. В шатре. Тепло тебе?

– Тепло, – ответил Духарев, с удивлением осознав, что ему действительно тепло. Причем не от лихорадочного жара, а по-хорошему. И в глазах прояснилось.

– Малига жаровенку соорудил с угольками, – непривычно ласковым голосом проговорил Илья. – Ты, бать, два дня в беспамятстве был. Кричал, бредил, матушку звал. А еще Елену какую-то. Бать, ты как себя чувствуешь-то? Лихоманка ушла?

– Вроде бы, – Сергей Иванович прислушался к себе. – Только в груди что-то, и кости, и шевельнуться сил нет.

– Ничего. До Киева на руках тебя донесем, если надо будет, – заверил Илья. – Сейчас покушай. Маттах зайчонка подбил, юшкой мясной тебя попоим. А как пободрее станешь, мы тебя закутаем, в саночки положим да и домой повезем. Снега нападало – по колено. Вот же как хорошо получается… То-то матушка обрадуется. Уж она тебя быстренько на ноги…

Он говорил еще что-то, но Духарев не слушал. Он уходил в сон. Настоящий добрый сон, а не горячечный кошмар.

И еще он был очень-очень счастлив.

Муром. Пять месяцев спустя

– Не пойду! – Акун, сын Фарлафа, с презрением глянул на Илью. – Ты б еще мальца безусого надо мной поставил, отец.

– Будешь со мной спорить? – нахмурился старый князь.

– Буду! – Акун мазнул по Илье презрительным взглядом.

Они стояли на подворье муромского Детинца в окружении черниговской и муромской гриди. Он, Илья, Акун и тяжело опиравшийся на плечо дружинника Фарлаф. Немного в этом мире людей, которые годами обогнали Духарева. Фарлаф – из них. Но бразды правления держит крепко. Сыну не передает. А тому обидно.

Сергей Иванович Акуна отчасти понимал. Сын Фарлафа выращен, чтобы повелевать. Типичный представитель потомственной варяжской знати. Статный, мощный, прирожденный воин из тех, кто первые свои мечи, детские, деревянные, берет в руки в четырехлетнем возрасте. Уже в пятнадцать они – умелые воины, у которых за спиной не одна боевая схватка.

И годами Акун намного старше Ильи. Матерый. Густые варяжские усы висят ниже подбородка.

– Объясни мне, отец, что такого есть у этого… гридня, – Акун с трудом воздержался от оскорбления, – чего нет у меня?

– Он удачлив, – проворчал Фарлаф, однако это не было тем ответом, который бы устроил его сына.

– Я тоже! – дерзко глядя на отца, заявил Акун. – Что еще?

Пока они препирались, Илья изучал своего будущего «помощника». Разница в возрасте между ними значения не имела. Илья уже привык командовать теми, кто годами много старше. А вот насколько он хорош, Акун, сын Фарлафа? На что способен?

Выглядел сын черниговского князя лихо. А вот сыновьей почтительности, пожалуй, маловато. Нет, одного отцовского слова такому для вразумления явно недостаточно. Такого надо сразу за загривок.

Илья ухмыльнулся, поскольку, как и Духарев, понимал возмущение княжича. Прирожденный вожак, он был готов повиноваться высшему, но Илью таковым не считал. Видел пред собой здоровенного гридня, притом весьма юного, и, скорее всего, даже не слыхал, что этот гридень взял самого Соловья. Ну а если и знал, не придал значения. Соловей был всего лишь разбойником. Такие «подвиги» воспевают простолюдины, а для благородного княжича это несерьёзно.

– Что еще? – настаивал Акун. – Почему ставишь над Муромом его, а не меня?

– Ум, – наконец решил подать голос Илья.

Кто-то из дружины хохотнул, и это вывело черниговского княжича из себя.

– Что ум? По-твоему, мальчишка, я дурак? – взвился Акун.

– Я такого не говорил, – спокойно ответил Илья, поймал одобрительный взгляд бати и продолжил: – Для того чтобы управляться с мечом, у тебя ума хватает. Я говорил о том уме, который нужен, чтобы повелевать… и повиноваться. Да и с мечом… – тут Илья многозначительно умолк.