сторон» (239). Пожалуй, в космосе Достоевского со спокойным прагматизмом дело обстоит напряженно, чем можно объяснить то, что в своем внимательном анализе Вайман столь благосклонна к князю, Рогожину и Настасье Филипповне. Мышкина, по мнению автора, переполняет агапэ ко всем окружающим. Настасья «жестоко травмирована» (143), «беспомощна, как в западне» (144), и поэтому от нее нельзя ожидать ответственного обратного этического действия. Хотя Рогожин так голоден, что заглотит любую эмпатию, какая только замаячит перед ним, и превратит ее в обиду, Вайман спасает и его, мягко упрекая Мышкина за то, что тот «монологизировал» своего соперника (121) и тем самым приблизил убийство.

Однако как быть, если князь бессилен не потому, что барахтается в избытке христоподобной любви, но потому, что поражен любовью к Настасье Филипповне? И из-за этого становится таким же угрюмым, бестолковым, беспомощным и ершистым, как все мы, когда влюбляемся? Каждая из женщин, в которых был влюблен Мышкин, поначалу является как прекрасный образ. Если хотите, как идол, ибо идолопоклонство – особо печальное, поскольку не предполагающее игры и взаимности, порождение эроса. Князь парализован созерцанием своего идола. Из-за этого нуждающаяся другая (в данном случае двое других) становится еще более ожесточенной, деспотичной и своенравной. Такая интерпретация была предложена Денисом Жерноклеевым, полагающим, что Мышкин прежде всего эстет. Его крайняя чувствительность к физической красоте – не союзница христианской любви, которая слепа к эстетическому, и Достоевский предупредил бы нас о подобном искушении. Однако князь может быть также поражен и парализован страхом, чувством идентичности с Настасьей Филипповной и даже ответственности за нее, коренящемся в его собственном травмированном, но недоступном «амнезическом» прошлом (такой тезис выдвинут в книге Юрия Корригана «Достоевский и загадка “я”» (2017), опубликованной в той же серии «Studies in Russian Literature and Theory», что и книга Вайман, составляя ей достойную пару). Паралич от воздействия красоты, паралич от пугающего олицетворения – оба сценария, вызывающие в памяти сюжет о Медузе, создают препятствия для вживания, отдаления или любого иного межсубъектного действия. В этой связи я бы хотела уточнить мысль Вайман по поводу одного существенного момента. Хотя, как она пишет, «поведение Алеши в общих чертах напоминает поведение Мышкина, Алеша совершает маленькие, но крайне важные перемены, что называется, редактирует поступки и слова Мышкина, чтобы добиться гораздо большего успеха в своих делах». Важные перемены – да, но не маленькие. Огромные. Самая большая перемена заключается в том, что Алеша держит под контролем разные типы испытываемой им любви. Он отдает дань эросу, никогда не пренебрегает сторге (родственной любовью), но полагается на агапэ, которая всегда остается подвижной и деятельной. С Алешей можно флиртовать как с объектом любви: так наивно ведет себя Лиза, и так же по более низменным причинам действует Грушенька. На эти заигрывания Алеша отвечает эмпатически, с неловкостью, добродушием, даже радостью, потому что то, что ослепляет его, не от мира сего.

Конечно же, Вайман видит эти различия. Однако она гораздо больше «вживается» в трагедии «Идиота», чем я. Она отмечает пристрастие Мышкина к «эшафотным моментам», к столкновениям со смертью или предчувствиям «совершенно иного существования» (233), то есть теми двумя как бы лишенными протяженности во времени хронотопами, которые выделяет у Достоевского и Бахтин. Разумеется, есть христианство, предполагающее адские муки, апокалипсис и пассивное покаяние, но ни Бахтин, ни Шелер не уделяют ему особого внимания. На уровне персонажей книга Вайман вызывает интересный вопрос: воплотив Мышкина таким, как он его воплотил, намеревался ли Достоевский вообще изобразить активную эмпатию этого героя как спасительную, приводящую, хотя бы в отдаленном будущем, к чьему-либо «долгосрочному благополучию»? А если нет, тогда блаженный Алеша Карамазов – реалист, а не травмированный эстет, то есть совершенно новое и здоровое явление. Возможно, дар активной эмпатии – это не процесс, не прием, не искусство, которое все глубже постигается от романа к роману, но просто и ясно – дар.

2018

11. Война слов: нескончаемый спор Владимира Набокова и Эдмунда Уилсона и что он может нам рассказать о цели и принципах перевода[173]

Груды тел оставляют на поле брани переводческие войны, и жертв тем больше, чем яростнее соперники.

На передовой и комментаторы всех сортов, специалисты и обычные читатели, ведь вопрос перевода – вопрос болезненный и серьезный, и на карту поставлены нешуточные проблемы коммуникации и эстетики. В чем заключаются главные обязанности переводчика? Следовать за автором и языковой тканью оригинала или угождать целевой аудитории? Должен ли перевод звучать «иностранно», и если да, то в какой степени и в каких случаях? Насколько переводчик должен понимать повседневную культуру, в которую вписано слово, чтобы воссоздать контекст и точно определить, что поддается переводу, а что нет? Если нужные сведения не передать образом или понятием на целевом языке, приводить сноски или подстрочник?

Мировая читательская аудитория русской классики огромна, потому неудивительно, что с завидным постоянством появляются все новые и новые переводы, и новые споры вскипают вокруг них. 23 июня 2016 года в «The New York Review of Books» вышли очень субъективные заметки критика Джанет Малколм по поводу последних английских переводов «Анны Карениной» [Malcolm 2016]. Малколм, которая не претендует на знание русского, тем не менее сравнивает разные фрагменты в разных переводах, указывает на излишний буквализм, неуклюжесть, неточную передачу ключевых слов и советует читателю придерживаться классических английских переводов русской литературы, выполненных Констанс Гарнетт с 1890-х до начала 1930-х годов. В понимании Малколм, переводы должны отвечать потребностям «зоны комфорта» целевой аудитории.

Но как добиться этого наилучшим образом? Среди откликов на публикацию Малколм, собранных в номере «The New York Review of Books» от 29 сентября 2016 года, – настоящий тур-дефорс Джадсона Розенгранта, профессионального переводчика Льва Толстого [Pevear, Sedgwick Wohl, Rosengrant 2016], который сосредотачивается на морфологии и семантике любимого глагола Стивы Облонского: «образуется». Это возвратный глагол, который один из переводчиков понял неправильно, сочтя за русский неологизм и переведенный на английский соответственно. При этом искажается мысль Толстого и затуманивается для читателя моральный облик легкомысленного бонвивана, брата Анны. Приведенный Розенгрантом пример напомнил мне, как много надо знать, особенно работая с таким филигранным текстом, как толстовский, чтобы перевести простейшее высказывание из уст персонажа и передать тем самым его душевный склад и особенности характера. В своем рейтинге конкурирующих английских «Карениных» Малколм называет конкретные имена; не обошлось без жертв. Каждому из почтенных раненых она нашла что поставить на вид. Такие бескомпромиссные стычки стали откровением для ветеранов переводов с русского.

Новая книга Алекса Бима «Раздор: Владимир Набоков, Эдмунд Уилсон и конец прекрасной