– Жаль, не вернусь к твоим родственникам, как хотел. А ты… – Азамат провел лезвием по его животу. – Мне жутко хочется вскрыть тебя от ребер и ниже. И оставить подыхать в кровище и дерьме. Но…

Нож прятался в свободной вроде бы руке. Всплеск рыбкой, еле слышное шипение горла и трахеи, раскрывшихся губками, хрип и бульканье.

– Но если ты выживешь и тебя найдут, то умереть сразу не дадут. А так ты точно ничего не скажешь. Спокойных снов, гнида.

Он затушил оставшийся свет и вышел. Его… его люди уже ждали у невиданного транспорта. И вопрос оказался только один:

– И кто у нас умеет водить?

У дружбы есть вкус. Как и у всего на свете. Его невозможно забыть, а если такое получилось, то в чем-то ты ошибался.

Нам было по пять и четыре, где-то так. К семи годам мы знали друг друга всю жизнь. Женькины немецкие корни отразились в нем белыми волосами и рубленым лицом с голубыми глазами. Наша дружба перекатывается на языке вкусом запеченной на костре картошки, копчеными свиными ребрышками от его деда Андрея и пластилином. Все лепившие из него помнят вкус пластилина. Мы лепили Айвенго и Бриана де Буагильбера, английских колонистов и повстанцев-буров, Чингачгука и красные мундиры. Вкус дружбы казался чистым и сладким, как газировка за три копейки из одного стакана.

Женька умер прошлой зимой. Рассеянный склероз от «зиндана» в Чечне. Десять последних лет – лежа. Вкус со мной.

Дружба порой пахнет. Наша общая огромная дружба на всю команду пахла креозотом шпал тысяч километров соревнований и сотнями кроссовок раздевалки старой спортшколы. Кофе с сахаром, смешанным вместе в одной банке, и казахским мясным паштетом тощего девяносто второго. Кровью и привкусом резины от болгарских рыже-желтых мячей после важных матчей и первым пивом после двадцати пяти очков нашей лучшей игры в девяносто шестом.

Завтра поеду к другому Женьке, просто навестить друга.

Дружба порой пахнет кровью, порохом, табаком и разведенным спиртом. С Колей, Герой, Гусем, Адиком и Ванькой чаще всего было горько. От мятой «Примы», обжигающей пальцы своим огрызком. От пережаренной просроченной каши из банок. От «Толстяка» на два литра, растворившего в себе стандартную склянку девяностошестипроцентного «Ферейна». От зажаренной в угли «дикой» коровы, забредшей к молодым голодным организмам. От резкого запаха сгоревшего пороха, пропитывавшего все вокруг. От разливного краснодарского, крепкого и сладкого, заливавшего слишком плохие воспоминания.

Гера всегда встречает в Мск, Коля второй раз женился и счастлив, Гусь торгует обувью в Ебурге, Адик давно на пенсии, а Ванька все грозится приехать в гости.

Мужская дружба – очень разная на вкус.

Пустельга смотрела в небо, серое и холодное. Снежинки крутились спиралями, лениво раскачиваясь на ветру. Тонкие-тонкие, умирающие от дыхания, ложились на пушистые ресницы злой красивой бабы и не таяли. Совсем.

Войновская щелкала стеком по голенищу. И больше ничего. Снежная Королева заледенела в себе самой. Другим оставалось лишь ждать. Время убегало, но оставалось только это.

Рассвет мерцал светлеющей полоской на самом краю глубокой серо-черной темноты. Синего и голубого, страшного в своей ярости прошлой ночью, не было. Но радоваться оказалось нечему.

Перед привалом, где отогревали «выдру», укушенную последышами природно-температурной аномалии, Десятый решил изнасиловать проводницу. И почти преуспел, несмотря на щеку, изодранную в лоскуты, и прокушенную ладонь. Почти…

Войновская смотрела на бойца, ведущего остатки разведки отряда. На преданного сурового воина, несколько раз спасавшего товарищей и выполнявшего каждый приказ от первой до последней точки. Еще вчера… еще вчера даже мысли о наказании для него не приходило в голову. Не с чего, совсем. Вчера…

Хвост и обломки полозьев «Красавчика» Пустельга увидела даже через начавшуюся пургу. Как? Не иначе, птицепрозвище подарило зрение, как у пернатой тезки. Желто-рыжая «машина» заложила крутой, опасный и жутко красивый вираж, ушла вбок, ускоряясь на глазах. Караван потянулся за ней.

Снег завалил останки почти полностью. Пустельга остановилась поодаль, стояла, притоптывая каблучком по уже слежавшейся пороше. Снег не скрипел почему-то, расползаясь в кашу, вязкий и мокрый, не скрипел совершенно.

Войновская спрыгнула с брони. Клыч, оставшись на ней, решительно не хотел спускаться. Что забыл в грязно-серой каше, а? То-то, что ничего. Потянувшись и разминаясь, прошелся по корпусу, позванивая подковками по металлу. И чего встали, чего нашли? Интерес объяснялся просто. Антон Анатольевич изволил почивать большую часть пути, справедливо рассудив, что всегда успеет наработаться и вообще.

Клыч не любил степь. Голая и плоская, как задница его бывшей горничной. И такая же неровная в паре мест, обросшая прыщами холмов с курганами. Вот прям как здесь. Сколько их тут, огромных кротовьих нор, вылезших наружу? Один, два, три…

В четвертом, как аптекарская свеча для запора, торчала корма «Красавчика». Антон Анатольевич даже выругался. Седьмая, стоявшая рядом, дернулась. Ой, смотрите-ка, никак пробрало валькирию-плоскодонку, аж зацепили её трехэтажные рулады с переборами, ну-ну…

А как еще? Да, ужасно жаль машины. Пилот-то, хрен с ним, с пилотом. Дураков, желающих угробиться на скорости за-ради красивой сытой жизни, бабы всяко нарожают. «Красавчик» же был произведением искусства в своей узкой нише и просто хорошей техникой. И вот теперь восстановлению не подлежит, эт точно. Как тут не жалеть?

Пустельга что-то задиристо объясняла, отчаянно жестикулируя. Чего-чего? Ну, да, верно. Проверить на предмет минирования стоит, хм, надо же, умеет не только трахаться со всякими колобродами да баранку крутить… Даже не просто есть в свою относительно красивую голову, а даже, мама дорогая, думать ею же. Посмотрим-с.

Мины там али растяжки не оказалось. А жаль, глядишь, поубавилось бы мяса у майора. Да и ладно. Дальше пришлось сложнее и, одновременно, интереснее.

Снег стер следы, не давал сукам Григорича взять хотя бы самый давний… Как те ни старались, не выходило. Григорич, два дня как пытавшийся свинтить, светил солидным бланшем под каждым глазом и не рыпался. Тихо-спокойно делал необходимое… Еще бы не тихо и спокойно. Писать паскуде приходилось кровушкой, эт точно. И ходить выпрямившись. Десятый указание майора насчет показательно-воспитательной беседы воспринял как возмездие за глубоко личную обиду, нанесенную плешивым охотником Ордену.

«Выдры» и машина Пустельги рассыпались вокруг. Рыли носами землю, пытаясь перетряхивать даже сусличьи норы. Тут, там искали хотя бы какую зацепку, мельчайшую фиговину, ведущую за беглецами. Помер-то только пилот. Хотя помер жестоко, из-за чего Клычу случилось запереживать.

Про «снежных» рассказали на заправке в Бугуруслане. Пайлотов и впрямь не случилось, но техники знали не меньше. Врали, правда, больше. Аж не убьешь диких, даже в упор – очередью из КОРДа.