особенно «поэма». У него она звучала как «поу-эма». Каждый раз, используя это слово («Главное, что надо помнить об этой поу-эме»), он клал свою узловатую руку поверх стопки книг, как свидетель, клянущийся на Библии. Хотя эти книги были вдвое старше меня и их страницы приобрели горчично-желтый оттенок, я видел, что их очень берегут, обращаются аккуратно, а если что и подчеркивают, то словно по линейке.

Нашим первым заданием стало прочитать половину «Илиады», а потом написать сочинение на десять страниц. Я сразу же пошел в библиотеку Стерлинга и уселся на обитый кожей стул в читальном зале. Окно рядом со мной выходило в садик, где шелестел фонтан и пели птицы. Буквально через пару минут я погрузился в книгу, провалился сквозь время и с громким шлепком приземлился на продуваемый всеми ветрами пляж Илиума. Я читал много часов без перерыва и открыл, к счастью для себя, что поэма не ограничивается темой возвращения домой – она о мужчинах и о тонких доспехах мужественности. Я задержал дыхание, когда дошел до сцены с Гектором, великим троянским воином, и его сыном. Гектор, уходя на войну, прощается с мальчиком. Не уходи, умоляет его жена, но Гектору пора. Дело не в желании – это фатум. Поле битвы зовет. Он поднимает сына на руки, «прелестного, подобного лучезарной звезде», целует на прощание и произносит молитву: «Пусть о нем некогда скажут, из боя идущего видя: он и отца превосходит!»

В полночь я вернулся в свою комнату, полный идей для будущего сочинения. Сел за рабочий стол и зажег настольную лампу. Пока мой сосед храпел на верхней койке, я открыл мой новенький словарь и составил список великих слов.

Профессор Люцифер раздал проверенные работы, запустив всю стопку через стол. Он сказал, что потратил на их проверку не меньше сил, чем мы – на написание. Он был «уязвлен» – его слово, – нашим топорным анализом поу-эмы. Мы недостойны «Направляемого обучения». Недостойны Гомера. Говоря это, он несколько раз посмотрел на меня. Все стали разбирать тетради, и когда я взял свою, сердце у меня ушло в пятки. На первой странице красовалась двойка с плюсом. Парень рядом со мной казался не менее потрясенным. Я глянул ему через плечо – он получил четыре с плюсом.

После занятий я укрылся под своим раскидистым вязом и стал читать пометки Профессора Люцифера на полях. Его красная ручка, по-видимому, протекала, и страницы выглядели, словно запятнанные кровью. Некоторые комментарии заставляли меня морщиться, некоторые – чесать в затылке. Он обвел красными кружками повторявшееся несколько раз слово «соответственно», а на полях написал «леность ума». Я и не знал, что «соответственно» – это грех. Почему Билл и Бад мне не сказали? Каким более красивым словом его заменить?

Прежде чем начать следующее сочинение, я пошел в университетскую книжную лавку и купил словарь побольше, из которого выписал новые великие слова, не короче пяти слогов. Мне хотелось поразить Профессора Люцифера, да так, чтобы его вандейковская бородка встала дыбом. За второе сочинение я получил просто два. И снова пошел прятаться под вязом.

Сколько бы я ни занимался в ту осень, сколько бы ни старался, мне ставили только двойки и тройки. Готовясь к сочинению по «Оде греческой вазе» Китса, я неделю читал ее взад-вперед, учил наизусть и декламировал вслух, пока чищу зубы. Профессор Люцифер обязан был заметить разницу. Но в комментарии на полях он написал, что это моя худшая работа за семестр. А еще, что я использовал вазу Китса вместо ночной. Ему не понравилась моя фраза «спасенная поэма – поэма в вазе».

К концу семестра я протоптал дорожку от аудиторий до моего вяза и пришел к печальному заключению: попасть в Йель было удачей, но отучиться тут и получить диплом будет настоящим чудом. Я – хороший студент из плохой общественной школы, то есть совершенно не подготовлен. Тем временем мои сокурсники делали успехи. Их невозможно было застать врасплох, потому что они готовились к Йелю всю свою жизнь, в знаменитых на весь мир школах, о которых я даже ни разу не слышал до приезда в Нью-Хейвен. Я же, по сути, учился в подсобке книжного магазина, с двумя сумасшедшими отшельниками. Временами я подозревал, что мы с другими студентами говорим на разных языках. Как-то раз во дворе мне попались двое парней, и я услышал, как один говорит другому: «К чему такая вычурность?» Второй в ответ рассмеялся. Позднее я наткнулся на них снова. «Да перестань, – говорил «вычурный», – теологическими аргументами меня не проймешь!»

Философия была единственным курсом, на котором я преуспевал, потому что в ней нет правильных ответов. Но даже там меня поражала уверенность моих соучеников – и их высокомерие. На семинаре по Платону я повернул голову вправо и увидел, что парень, сидевший рядом, подписал на полях свои замечания к Сократу. «Нет!» «Снова ошибочка, Сок!» «Ха – маловероятно!» Я ни за что не стал бы спорить с Сократом, а если бы и попытался, то точно не вслух.

Перед экзаменами, сидя под вязом и разглядывая его паучьи корни, разбегавшиеся от меня во всех направлениях, я понял, чего мне не хватает – корней. Чтобы учиться в Йеле, нужен был какой-то базис, на котором можно основываться, как этот вяз – на своих корнях. У меня они отсутствовали. Я даже не знал точно, вяз это или нет.

Но к одной из поставленных целей я за первый семестр все-таки дошел. Мне исполнилось восемнадцать. В декабре 1982 года восемнадцатилетие было возрастным порогом, после которого официально разрешалось употреблять спиртное. А это означало, что теперь я смогу укрываться, помимо вяза, кое-где еще.

Глава 22. Спортсмен

Дядя Чарли стоял за барной