Искушение, ходячее искушение, а не девушка.

— Это твой дом? — спросила Мара, когда мы сели за поздний ужин.

— Мой. Купил его лет семь назад, в надежде, что будет повод почаще убегать из города, — я налил нам еще вина, Шелестова накладывала салат. — Но с тех пор был всего несколько раз. Город затягивает, засасывает, как зыбучие пески, медленно и незаметно. То одно, то второе. То очередное убийство, то командировка, то Совет… Я последние несколько лет мотаюсь по городам и странам. Иногда забываю, где именно нахожусь. И все откладываю на потом, на завтра, на послезавтра… — пожал плечами, подцепляя на вилку помидор.

— Перекати-поле, — едва заметно улыбнулась девушка. — Когда-то и мне приходилось мотаться.

— Пока ты не открыла отель.

— Скорее, пока он не открыл меня, — покачала Шелестова головой. — Но я рада, что так получилось. Мне нравится моя работа. Она… освежает.

— Освежает?

— Да. Люди удивительны, уникальны, неповторимы. Их слова, поступки, истории остаются в памяти, что-то меняют, не дают… унывать, — она посмотрела на меня поверх бокала. — Знаешь, ведь уныние — это грех, один из семи смертных.

— О, мне можешь не рассказывать… — поднял руку в останавливающем жесте.

— В каком смысле? — склонила Мара голову набок, снова хмурясь так, как умеет только она. Забавно и мило.

Я задумался всего на миг, залез в карман домашних брюк, достал четки, сжал руки в замок и опустил на них подбородок. Электрический свет отражался от потемневших и местами потрескавшихся сандаловых бусин, крестик со сколом болтался, как маятник старых часов, медленно и неуверенно, словно гипнотизируя и меня, и девушку напротив.

— Когда-то давно, кажется порой, что в прошлой жизни, я был священником. Я читал молитвы и проповеди, отпускал грехи, выслушивал покаяния, носил рясу. У меня даже был собственный приход, служки… Вера. Тоже была…

— Теперь нет? — тихо и очень осторожно спросила Шелестова.

— Есть. Но теперь она другая. И я… другой.

— Что случилось?

— Как в той притче про заблудшую овцу, только в моем случае все наоборот. Овца была не одна, а девяносто девять…

— Не спас? — Мара отпила из бокала.

— Спас, — усмехнулся я. — Вот только не так, как предполагал.

На какое-то время на кухне повисла тишина. Мара разглядывала меня внимательно и не произносила ни слова, я вернулся к еде, убрав локти со стола и спрятав четки в карман.

— Скажи, — нарушила тишину девушка, все еще не сводя с меня пристального взгляда, — ребенок, рожденный «во грехе» — зло? Увидев такого ребенка… ты достанешь крест, начнешь читать молитвы, поливать его святой водой? Может, попробуешь изгнать дьявола?

— Почему ты…

— Потому что, возможно…

Ножки ее стула резко скрипнули по полу, долгий, писклявый, пронзительный звук прозвучал диссонирующим сопрано. Мара поднялась на ноги, разворачиваясь ко мне спиной.

— …у нас проблема, — она взялась руками за край футболки, потянула, сняла ее через голову. — Точнее, возможно, у тебя проблема.

Ломанные, острые тонкие линии татуировки начинались от копчика, шли вдоль всего позвоночника и терялись в волосах. Эти линии напоминали разрезы скальпеля, шрамы от ударов самой тонкой плетью, росчерки остро заточенного карандаша по бумаге.

— Ты хотел знать, кто я. Смотри.

Комната наполнилась темнотой безумия, густой и тягучей, как донниковый мед, мигнул несколько раз свет, загудели лампы, тихо и жалобно звякнули бокалы, перед тем как разбиться, красное вино, залив стол, потекло на пол, расползаясь кровавыми лужами, от неощутимого ветра всколыхнулись занавески, кожа покрылась мурашками, вновь повисшую тишину, казалось, можно было потрогать. А я смотрел на крылья. На огромные, цвета черненного серебра, крылья. И глаз от них не мог отвести, и вдохнуть не мог, и выдохнуть. Эти крылья отливали чернотой ада в свете ламп, тьмой искушения, настолько тонкого, что его практически невозможно было разглядеть… как паутина, как бриллианты в стакане воды.

— Я ребенок, рожденный в истинном грехе. Я нефилим.

Крылья, огромные и прекрасные, дрогнули, кончики перьев касались пола, кости— потолка.

Шелестова замерла в центре кухни, не поворачиваясь ко мне, с идеально ровной напряженной спиной. И только ее дыхание — едва слышные длинные вдохи и выдохи — отдавалось в ушах.

— Повернись ко мне, — попросил, вставая из-за стола, стараясь из последних сил сдержать гада внутри.

Девушка не пошевелилась.

— Мара, посмотри на меня, — я сделал несколько шагов к ней. Остановился на расстоянии вытянутой руки. — Мара.

Медленно, невероятно медленно Шелестова развернулась ко мне, подняла взгляд ставших теперь практически черными глаз. Она почти не изменилась внешне, лишь острее стали высокие скулы, удлинились ногти на руках, испарина выступила на высоком лбу.

— Я не собираюсь поливать тебя святой водой, я не собираюсь читать над тобой молитвы, не буду изгонять дьявола и прикладывать ко лбу крест. Ты мое безумие, и ты прекрасна. И еще кое-что: с тех пор, как я потерял свою паству, я не могу взять в руки ни один крест, кроме того, что показывал тебе, — я сделал шаг, тот самый шаг, что разделял нас, схватил Шелестову, притягивая к себе. — Я страдаю чревоугодием, похотью, гордыней, ленью, гневом. Пять из семи. Я давно проклят, так какой к черту из меня праведник? Тем более священник. Какое мне дело до того, что одна из сотен религий считает тебя грешницей? — я набросился на ее губы. Жадно, жестко, грубо. Раздвинул их своими и ворвался языком внутрь, упиваясь и захлебываясь, притягивая Мару ближе, сжимая крепче, глотая ее вдохи и выдохи, судорожные всхлипы. Я втянул ее язык в рот, выпустил, прикусил, снова выпустил, провел вдоль, опять втянул в рот. Мне нравилось чувствовать ее пульс, мне нравилось прикасаться к жестким, твердым и одновременно таким гибким, нежным перьям, мне нравилось, что ее голая грудь прижимается ко мне, мне нравилось, что кожа под моими пальцами была прохладной, в то время как жар ее рта сводил с ума и заставлял плавиться последние остатки мозгов. Мне все в ней нравилось. Судорожные вдохи, сдавленные тихие стоны, острые ноготки, царапающие кожу затылка, шеи, дерзкий поцелуй, агрессия, голод, страсть, запах жасмина и, конечно же, тьмы…

Я оторвался от искушающего рта, скользнул губами вдоль подбородка, добрался к мочке уха, спустился вниз к шее, отрывая девушку от пола, заставляя ногами обхватить меня за талию, вдыхая запах волос и оставляя следы от укусов на тонкой коже.

Раздался звон разбившейся посуды.

— Черт, — зашипела Мара, выгибаясь, подставляя моим губам горло, убирая крылья, но разрешая своей силе бушевать вокруг.

— Гад, — поправил я, лавируя между мебелью, стараясь не врезаться в углы, косяки, в перила лестницы.