– Мы оба прекрасно понимаем, что так делать нельзя, – говорит Лоренцо, но уже гораздо более суровым и решительным тоном. – Решай, Джианна: теперь или никогда.

– Нет, не так. На следующей неделе или никогда. В понедельник у меня назначена биопсия хориона, и к середине недели я должна получить результаты.

– И что?

И прямо здесь, в нашей «крабьей норе», пропахшей потом, спермой и любовью, я принимаю столь важно для меня решение:

– Если это девочка, я поеду с тобой. Так скоро, как ты захочешь.

Лоренцо молча ждет, глядя, как я одеваюсь и причесываюсь. Кажется, он молчит уже целую вечность, но потом все же притягивает меня к себе и шепчет в самое ухо:

– Ладно, Джианна. Все будет хорошо. – В его голосе чувствуется сила, но я-то знаю: про себя он молит бога, в которого мы оба не верим, чтобы генетический анализ показал двойную хромосому Х. Чтобы это оказалась девочка.

– Идем, – говорю я. – Нам необходимо вовремя вернуться. Я поеду первой.

Воздух уже немного остыл, и немногочисленные свободные летние домики отбрасывают тень там, где, когда я ставила машину на стоянку, никакой тени не было. Я вставляю в замок ключ, отпираю свою «Хонду», сажусь за руль и все думаю: а за что стала бы молиться я? За мальчика или за девочку? За то, чтобы остаться, или за то, чтобы уехать? Смотреть, как у меня отнимают Соню? А есть и куда более «приятный» сценарий, согласно которому меня заставят смотреть, как некий медбрат в военной форме, следуя приказу, сделает ей инъекцию той преобразованной сыворотки, которая вообще лишит ее разумной речи – причем навсегда. Вряд ли мне под силу вынести тот или другой из этих двух, вполне возможных, сценариев.

Я молю бога, в которого не верю, чтобы он дал мне девочку, ибо тогда мне не придется стать свидетельницей того, о чем я только что думала. А потом я молю все того же бога, чтобы это оказался мальчик и мне никогда не пришлось бы расставаться с моей Соней.

Лин сегодня так и не появлялась; об этом мне сообщают солдаты на пункте проверки, в третий раз осматривая и ощупывая меня.

– Нет, мэм, ее не было, – говорит мне тот же самый молокосос в начищенных до блеска ботинках, который обыскивал меня, когда я уходила. Над левым нагрудным карманом у него табличка с фамилией: ПЕТРОСКИ, У.

– Мне нужно поговорить с Морганом, – заявляю я.

– С кем?

– С доктором ЛеБроном. – Когда я называю Моргана «доктором», у меня во рту сразу же появляется отвратительный вкус желчи. Он этого звания никак не заслуживает.

А юный сержант Плюнь-и-Разотри по фамилии Петроски сперва проверяет мою сумку, хотя ее уже и без того просветили рентгеном, и только после этого кивает своему партнеру, который звонит Моргану. Тот снимает трубку только после второй попытки, и до меня доносится его недовольный голос:

– Ну что там еще?

Солдат берет у меня мою карточку-ключ, вертит ее в руках, читает мое имя и сообщает:

– Доктор Макклеллан говорит, что ей нужно срочно с вами увидеться.

– Передайте ей, что я занят.

Его скрипучий голос, такой же противный, как визг лабораторной крысы, отчетливо слышится в трубке, которую держит солдат. Вот именно так я и воспринимаю Моргана – как крысу, отвратительную, злобную и не очень-то умную крысу.

– Скажите ему, что мы сейчас будем проверять результаты последнего опыта на мышах, – прошу я солдата. – И перед этим мне бы хотелось коротко изложить ему суть этого эксперимента.

Из трубки снова доносится скрипучий голос Моргана, но на этот раз я чувствую в нем некоторую надежду для себя. И действительно – Морган говорит:

– Хорошо, пошлите ее наверх. С сопровождением.

И через тридцать секунд я оказываюсь в кабине лифта с сопровождающим меня сержантом Петроски – он совсем еще мальчишка, вряд ли намного старше Стивена. По какой-то непонятной причине я представляю себе этого юнца студентом колледжа, который, как и все они, вечно сосет через соломинку пиво, клянется своим однокашникам в братской любви и преданности и с трудом заставляет себя встать с утра пораньше и тащиться на первую лекцию по дифференциальному исчислению.

– Вы учились в колледже? – спрашиваю я.

– Да, мэм.

– По какой специальности? – Мне представляется политология, юриспруденция или история.

Мой неожиданный интерес заставляет его несколько напрячься, однако он не отворачивается и не опускает глаза.

– По философии, мэм.

– Они учат вас на занятиях по эпистемологии из этих штук стрелять? – спрашиваю я, кивая на табельный пистолет у него на ремне, и ожидаю, что он взовьется и заявит, что это не мое дело. «А теперь следуйте за мной, мэм. Смотреть здесь не на что».

Но ничего подобного он не делает. Хотя его нижняя губа обиженно вздрагивает, и я вижу, что внутри этой ловко сидящей армейской формы с табличкой «сержант Петроски» совсем еще ребенок.

– Нет, мэм, – все же отвечает он.

Старая поговорка гласит: Крепче держи верхнюю губу, но я смотрю на отражение Петроски в стальной полированной стенке лифта и думаю, что не о верхней губе ему надо беспокоиться. Его нижняя губа выдает его с головой. И вообще, это неправильная поговорка: весь наш ужас всегда выдает именно нижняя губа. Каждый раз выдает.

Я решаю больше его не мучить и не задавать никаких вопросов. Петроски, в конце концов, всего лишь мальчишка, просто свернул куда-то не туда на своем, пока еще не слишком длинном, жизненном пути, ошибочно приняв некий знак за указатель правильного направления. Не так уж сильно он отличается от Стивена. Впрочем, Стивен, пожалуй, сделав небольшой крюк, все же повернул бы обратно. Может, и этот еще повернет?

– Время еще есть, – говорю я, сама толком не понимая, с кем говорю – с этим юным солдатом или с самой собой.

Лифт останавливается, его дверцы разъезжаются в стороны, в свои потайные карманы, и одновременно с этим механический голос – как оказывается, женский – сообщает: «Пятый этаж». Петроски слегка поворачивается и, вытянув руку, показывает, что пора выходить. Я выхожу, и все это происходит так быстро, что я чуть было не пропускаю самое важное: он три раза медленно моргает, глядя прямо на меня.

Моргните один раз, и это значит «да», а два раза – «нет».

Или три раза, если не принадлежите к ИСТИННЫМ.

Я резко вскидываю на него глаза – это мое движение, правда, могут засечь камеры наблюдения, но, если и засекут, я всегда смогу что-нибудь придумать: жучок в глаз залетел, ресница выпала, соломинка попала…

– Идемте, – говорю я.

Днем в субботу в коридоре пятого этажа должны были бы существовать одни привидения; все эти генералы и адмиралы, думаю я, наверняка уехали играть в гольф, или гонять теннисный мяч, или играть в хорошо оборудованном подвале своего особняка в «Axis and Allies»[42]. Но, к моему удивлению, все двери кабинетов открыты, и в каждом из них за столом сидит человек, занятый делом и сосредоточенный.