Третья от лифта дверь справа украшена бронзовой табличкой «УИНТЕРЗ, ДЖ». За ней в глубине кабинета сидит за столом тот же самый человек, которого я видела вчера днем. Он поднимает голову – мое появление явно отвлекло его от работы, – хмурится и вновь погружается в чтение каких-то бумаг. И я вспоминаю, что фамилию «Уинтерз» я вчера ночью обнаружила в списке членов Золотой команды.

– Вот мы и пришли, – говорит сержант Петроски. Он стучится – резко, по-военному, три раза, – и из-за закрытой двери раздается голос Моргана:

– Войдите.

Петроски поворачивается, сверкнув отполированной обувью (по-моему, у него даже каблуки начищены до блеска), и говорит:

– Удачи, мэм. С вашим проектом, я имею в виду. Я провожу вас обратно, как только вы закончите.

Морган встает, когда я вхожу, предлагает мне сесть и нажимает на кнопку в своем настольном телефоне.

– Энди, принесите кофе на двоих. – Он смотрит на меня. – Молоко? Сахар?

– Просто черный, – говорю я, улыбаясь ему в ответ. Если он пребывает в великодушном настроении, почему бы не подыграть ему, даже если его глаза и впрямь удивительно похожи на глаза той лабораторной мыши, которой Лоренцо сегодня утром делал инъекцию?

Он передает своему секретарю мои пожелания насчет кофе и снова садится за стол; свое рабочее кресло он специально подкрутил так, чтобы сидеть как можно выше. Наверное, думаю я, ему же страшно неудобно сидеть так высоко, у него же ноги в воздухе болтаются, потому что до пола он точно не достает.

– Итак, у вас явный прогресс?

Я смотрю на часы, висящие у Моргана над головой.

– Мы это узнаем через тридцать минут. Где Лин?

Это для него явно non sequitur[43], так что он сразу даже не находит, что мне ответить; такое ощущение, словно кто-то сперва предложил ему мороженое, а потом принес анчоусы и тунца и предложил выбирать. Пока он пытается сообразить, что бы такое сказать, уголки его губ движутся совершенно непроизвольно – сначала вниз, затем выпрямляются и, наконец, снова приподнимаются, когда он, словно не слыша моего вопроса, радостно восклицает:

– Но это же просто замечательно! Как вы думаете, мы сможем завершить работу уже завтра?

– Наша первая экспериментальная операция назначена на понедельник.

– Перенесите ее на завтра, – просит он и прибавляет: – Если, конечно, это возможно, Джин. Только если это возможно.

Я отлично умею притворяться пай-девочкой. Ему что-то нужно от меня; мне что-то нужно от него, и я говорю уверенно:

– Вполне возможно.

И Морган вздыхает с явным облегчением. Энди тихонько стучится и вносит поднос с кофе.

– Позвольте мне поухаживать за вами, – говорю я, наклоняя кофейник над двумя белыми кружками с синей эмблемой «И». – Знаете, мне очень жаль, что я на вас тогда накричала.

– Ничего, мы все сейчас переживаем серьезный стресс, Джин. Ну что, мир?

Конечно. Мир. Я едва сдерживаюсь, чтобы не напомнить Моргану, что в некоторых языках слова «мирный» и «покорный» в смысловом отношении практически идентичны, и все же вряд ли имеет смысл их смешивать. Но, увы, сейчас этот ублюдок мне слишком нужен.

– Я вынуждена просить вас о небольшом одолжении, Морган. У моей матери произошел разрыв аневризмы. В левом полушарии. В зоне Вернике.

Морган настороженно прищуривается, но пока ничего не говорит.

Трудно сказать, есть ли в его глазах хоть капля заинтересованности, или сочувствия, или недоверия, так что я стараюсь не терять ни секунды, хотя и нащупываю путь весьма осторожно, шаг за шагом.

– Вот я и подумала, нельзя ли и ее внести в список испытуемых, раз уж мы все равно начинаем клинические испытания?

– Разумеется, можно. Привозите ее завтра сюда и все устройте.

– Ну, – говорю я, – устроить все как раз довольно трудно. Она ведь в Италии.

Морган откидывается на спинку кресла, опершись обеими локтями о подлокотники, и закидывает ногу на ногу, словно пытаясь занять как можно больше пространства.

– В Италии?.. – повторяет он.

– Да. Это, знаете ли, страна пиццы и сногсшибательного кофе. – В отличие от той дряни, которую притащил Энди.

– Тут у меня возможны проблемы, Джин. Отношения между нами и Европой… – он ищет подходящее слово, – не слишком хороши…

Ну типичный Морган! Из всех английских слов, способных определить отношения Америки с Европой – «ослабленные», «натянутые», «проблематичные», «напряженные», «противоречивые», «враждебные», «неблагоприятные» и т. д., – он выбирает самые нейтральные: «не слишком хороши».

Однако ему все же хочется пояснить, и при этом глаза его непроизвольно ползут куда-то вверх и влево – верный признак того, что он либо врет, либо что-то скрывает; только вряд ли сам Морган знает об этом своем предательском тике: большинство лгунов о таких вещах даже не подозревают.

– Вы же понимаете меня, верно? Понимаете, что при нынешнем политическом климате мы не можем просто так послать столь ценный продукт в Европу.

Мой кофе с каждым глотком становится все более горьким на вкус.

– А что, если вы пошлете меня? Я могла бы ввести сыворотку и…

– Ха! – Это короткое словечко в его устах больше похоже на лай. – Вам же прекрасно известны правила поездок за границу! – И чуть более мягким тоном, словно оправдываясь, он прибавляет: – Нет, к сожалению, это совершенно невозможно.

Как я могла забыть?

– Ну, хорошо. Но тогда, может быть, Лоренцо? Ему такие поездки вполне разрешены.

Морган только головой качает с таким выражением лица, словно теперь ему предстоит объяснять ребенку некую сложную математическую конструкцию или некую философскую концепцию, столь далекую от его способности воспринимать подобные вещи, что, с точки зрения Моргана, даже самая поверхностная попытка разобрать с ним эту концепцию совершенно ни к чему не приведет.

– Он же итальянец, Джин. У него европейское гражданство.

– Он один из нас, – возражаю я.

– Не совсем.

– Так дело в этом?

Он начинает нервно шуршать бумагами у себя на столе – типичное поведение Моргана, когда он хочет сказать, что аудиенция окончена.

– Извините, Джин. У меня дела… Вы, пожалуйста, позвоните мне, когда ваши мышки будут готовы, хорошо?

– Конечно. – Я поворачиваюсь, чтобы уйти, но напоследок снова спрашиваю: – А где же все-таки Лин?

– Понятия не имею, – говорит он, и снова его глаза ползут вверх и влево.

Пока я снова спускаюсь на лифте на первый этаж, в голове у меня жутковатыми виньетками вспыхивают самые разные видения.