друг к другу. Из-за ссор с Лоуренсом я переживала больше, чем из-за ссор с другими людьми, особенно если что-то могло поколебать его хорошее мнение обо мне.

Отдавая ему должное, надо признать, что Лоуренсу не требовалось намекать, что он слишком далеко зашел и неплохо было бы извиниться. Если он знал, что прав, то заставить его извиниться, даже из вежливости, не смогла никакая сила; но если он понимал, что неправ, то с раскаянием не медлил и ложное чувство гордыни не заставляло его терзать других. При этом он никогда не был склонен молить о прощении. Прекрасно понимая, в чем и насколько он неправ, он оценивал причиненный моральный ущерб и предлагал своего рода компенсацию. Принимать ее или нет — было вашим делом.

Полагаю, в основе этой неспособности сказать или сделать то, что другому было бы приятно, или ради чего его бы простили, или составили лучшее мнение, лежит отсутствие такого человеческого качества, как притворство, что, впрочем, и делало Лоуренса тем, кем он был. А был он прежде всего мужчиной. Не юнцом, а именно мужчиной. Один из моих любимых романистов, Энтони Троллоп[30], как-то заметил: «Первое из необходимых условий [мужественности] надлежит описать отрицанием. Мужественность несовместима с притворством».

Лоуренс по природе своей был неспособен переступить через себя и поступить так, как ему представлялось недопустимым. Из этого его качества произрастали остальные: он мог быть смешным, но не приторным, вести беседу, но не навязываться и слушать не перебивая. Он никогда не зеленел от зависти к чужим успехам. Он мог щедро, до расточительности, делиться тем, что у него было, не жалея ни времени, ни денег, но горе тому глупцу, кто посмел бы использовать его в корыстных целях.

Такой баланс требовал большого напряжения мысли, и, признаюсь, соблюдать его так, как это делал Лоуренс, я так и не научилась. Однако за годы нашей дружбы я поняла, что как раз те качества, которых мне не хватало, больше всего восхищали меня в Лоуренсе.

Другого такого человека я не знала.

* * *

Очевидно, я все-таки влюбилась. Еще очевиднее было то, что я последней узнала об этом. Наша дружба продолжалась уже три года, и в какой-то момент мне стало казаться, что я только и слышу вопросы, почему мы не пара, и стараюсь развернуть их на подлете как не относящиеся к делу. И это вовсе не кокетство или стремление скрыть очевидное. Мой опыт влюбленности состоял в том, что я с кем-то знакомилась, сразу чувствовала симпатию, мы начинали встречаться, попутно узнавая друг друга, а потом уже решали, что это — серьезное увлечение или забава на пару недель. Я никогда не выстраивала любовные отношения по-другому принципу: когда ты сначала хорошенько узнаешь человека и только потом понимаешь, что ваш интерес друг к другу глубже, чем простая дружба. Не испытав этого на себе в прежней жизни, я не сразу поняла, что случилось со мной.

Воистину не так слеп тот, кто слеп, как тот, кто не хочет видеть.

Как-то летним воскресным вечером, когда мы сидели за столиком у одной из уличных гриль-забегаловок у пирса Челси, запивая хот-доги холодной пинаколадой, Лоуренс упомянул, что стал с кем-то встречаться, и я почувствовала, как земля уходит из-под ног. Не то чтобы за три года нашей дружбы мы ни с кем не встречались: мои бойфренды приходили и уходили, какие-то интрижки лопались как мыльный пузырь, и обо всем этом я рассказывала Лоуренсу. Но только теперь я поняла, что он никогда не распространялся о своих женщинах, так что я пребывала в полнейшем неведении, что у него на личном фронте. Это не значит, что я думала, будто он соблюдает целибат. По правде говоря, я вообще об этом не думала. Я считала, что Лоуренсу будет нелегко найти женщину, которая вызовет у него серьезный интерес, но если такая все же найдется, то он сам мне об этом скажет.

И вот она нашлась. А он рассказал.

Первой моей мыслью было: дни нашей дружбы сочтены. Развивать ее дальше я не стала: какая серьезная женщина потерпит, чтобы ее мужчина состоял в близкой дружбе с другой особой? За эту мысль я тут же тихо себя возненавидела. Нет чтобы порадоваться за счастье друга — а я только о себе да о себе. Однако слово «счастье» применительно к отношениям Лоуренса с другой женщиной выбило меня из колеи: в голове звенела пустота, а тело стало чужим. Я почувствовала себя так, будто побывала в автомобильной аварии и теперь удивляюсь, что еще дышу.

Изо всех сил я пыталась показать Лоуренсу, что ничуть не шокирована, но, кажется, мне это не очень удалось, поскольку на прощание он как-то особенно нежно коснулся губами моей щеки и посадил в такси. С той ночи у меня началась бессонница, растянувшаяся на недели. Бедный Гомер, спавший в те же часы, что и я (или, во всяком случае, делавший вид, что спит), измучился вместе со мной. От бессонницы я принялась ходить по комнате кругами, и Гомер покорно следовал за мной, семеня маленькими бесшумными шажками. Я корила себя за то, что лишаю его сна и отдыха, но мне необходимо было подумать и казалось непозволительной роскошью тратить восемь — таких спокойных! — часов на сон.

Я пыталась рассуждать здраво: возможно, мой обострившийся интерес к Лоуренсу обусловлен тем, что ему понадобился кто-то другой. Но тогда вырисовывался совсем уж нелицеприятный для меня вывод: я испорченная, эгоистичная женщина, которой льстило постоянное мужское внимание и которая привыкла к нему, а значит, боится потерять именно внимание, а вовсе не человека, к которому якобы воспылала внезапным чувством.

Тем не менее бессонные ночи продолжались, и в какую-то из них я со всей ясностью (особенно пугающей оттого, что я не замечала этого прежде) вдруг поняла, что все эти три года сравнивала остальных мужчин с Лоуренсом — и они уступали ему во всем! Никто из них не был столь остроумен, как Лоуренс, не обладал той же живостью ума, что Лоуренс, ни, черт возьми, не был столь же мужественен и силен характером, как Лоуренс.

Любая, у кого глаза были на месте, давно бы заметила, что все мои претензии к кавалерам сводятся к одному: они не Лоуренс. Мне казалось, что я оцениваю их по достоинству, но на самом деле