не смог узнать, рассказала ли она своим девочкам мою историю, и если да, то с каким успехом. Мои сомнения развеяло письмо, которое я вскоре получил. Поскольку отправитель не давал разрешения на его публикацию, ограничусь пересказом концовки, из чего ясно видно, кто писал. Письмо кончается словами: «Я и еще пятеро детей, так как я тоже при этом подразумеваюсь».

Я сразу ответил после получения письма следующее: «Милые дети, я охотно верю, что вам понравилась сказка о руках любимого Бога; мне она тоже нравится. Однако я не могу к вам прийти. Не сердитесь на меня. Кто знает, понравлюсь ли я вам. У меня некрасивый нос, и если, что иногда бывает, на кончике носа вдобавок выскочит красный прыщик, то вы все время будете рассматривать этот прыщик, а не слушать, о чем говорится чуть-чуть пониже, под ним. Может быть, он, этот прыщик, будет вам сниться. Все это ни к чему. Поэтому предлагаю другой выход. У нас (кроме матери, разумеется) полно общих друзей и знакомых, и не все они дети. Потом узнаете, кого я имею в виду. Время от времени я буду рассказывать какую-нибудь историю, и благодаря этому посредничеству она станет еще прекрасней, чем если бы ее рассказывал я сам. Ведь среди этих наших друзей есть великие поэты. Я пока не открою, откуда мои истории. Но поскольку ничто так не занимает и ничто так не близко сердцу, как любимый Бог, то при всяком удобном случае добавлю, что я о нем знаю. Если что-то окажется не так, то снова напишите мне прекрасное письмо, или пусть мне об этом скажет мама. Так как, возможно, в некоторых случаях я заблуждаюсь, все-таки с тех пор, как я узнал эти истории, прошло много времени. Да, встречались и такие, что назвать их прекрасными нельзя. Так в жизни бывает. Но, несмотря ни на что, жизнь прекрасна, поэтому в моих историях чаще всего речь будет идти о ней. Так приветствует вас мое Я, но также и только поэтому Некто, поскольку я при этом подразумеваюсь».

Незнакомец

Незнакомый человек написал мне письмо. Не о Европе написал мне незнакомец, не о Моисее, не о великих или малых пророках, не про императора России или царя Ивана Грозного, его страшного предка. Не о бургомистре или о соседе – сапожнике по мелкому ремонту, не о близком городе, не о дальних городах, равно как и не про лес со многими косулями, где я пропадаю каждое утро, – ни о чем из перечисленного в его письме ни слова. Не рассказывает он и о своей мамочке или о своих сестрах, которые, конечно же, давно вышли замуж. Может быть, его мамочка давно почила; как иначе, если в четырехстраничном письме она нигде не упоминается! Он оказывает мне очень-очень большое доверие, он полагается на меня как на брата, он говорит мне о своей нужде.

Вечером незнакомец приходит ко мне. Я не зажигаю лампу, помогаю ему снять плащ и прошу его попить со мной чаю, поскольку как раз тот час, когда я пью чай. И в случае таких приватных посещений нельзя поддаваться никакому нажиму. Когда мы уже собираемся сесть за стол, я замечаю, что мой гость обеспокоен; на его лице страх, руки трясутся.

– Верно, – говорю я, – здесь письмо для вас. – И я разливаю чай: – Вам с сахаром или, может быть, с лимоном? Меня в России научили пить чай с лимоном. Хотите попробовать?

Я зажигаю лампу и ставлю ее в дальний угол, повыше, так что в комнате, собственно, остаются сумерки, чуть помягче, чем раньше, розоватые. И тогда лицо моего гостя кажется надежней, теплей и во многом знакомей. Я приветствую его еще раз словами:

– Знаете, я вас давно ждал. – И прежде, чем незнакомец находит время удивиться, поясняю: – Я знаю одну историю, и я не мог бы ее рассказать никому, кроме вас; не спрашивайте меня почему, скажите только, удобно ли вам сидеть, достаточно ли сладок чай и хотите ли вы эту историю выслушать.

Мой гость улыбается. И отвечает просто:

– Да.

– По всем трем пунктам, да?

– По всем трем.

Мы одновременно откидываемся на спинки стульев, и наши лица попадают в тень. Я отодвигаю мою чашку, радуюсь, как золотисто блестит чай, снова медленно забываю об этой радости и вдруг спрашиваю:

– Вспоминаете ли вы еще о любимом Боге?

Незнакомец задумался. Его глаза углубились в темноту и маленькими световыми точками в зрачках походят на два далеких просвета под сомкнувшейся сверху листвой в парке, когда над ним, сияя и широко распространяясь, покоятся лето и солнце. Так и они начинаются круглыми сумерками, убегают в сужающуюся темноту до некоей далекой мерцающей точки – в противоположный выход и, может быть, в более светлый день.

В то время как я это вижу, он говорит замедленно и как если бы неохотно пользовался своим голосом:

– Да, я помню о Боге.

– Хорошо, – благодарю я его, – поскольку как раз о Боге и говорится в моей истории. Но сначала скажите: разговариваете ли вы иногда с детьми?

– Конечно, бывает, так, мимоходом.

– Может быть, вам известно, что из-за безобразного непослушания собственных рук Бог так и не узнал, как выглядит готовый человек?

– Об этом я где-то слышал, но я все-таки не знаю от кого, – говорит мой гость. И я вижу, как неопределенные воспоминания пробегают по его лбу.

– Все равно, – перебиваю его, – слушайте, что случилось потом. Длительное время Бог терпел это незнание, ибо велика его терпеливость, как и сила его. Но однажды, когда плотные облака между ним и землей задержались на много дней, так что он едва ли уже и сам знал, не приснилось ли ему все: мир, и человек, и время, – он призвал свою правую руку, давно убранную с глаз долой и занятую какой-то мелкой и несущественной работой. Она с готовностью предстала – подумала, что Бог хочет ее, наконец, простить. Когда Бог увидел ее перед собой во всей красоте, юности и силе, он уже собрался ее простить, но вовремя одумался и приказал, не глядя:

– Ты спустишься на землю, станешь моей правой рукой там. И примешь вид такой же, как у других людей. И встанешь, голая, на самую высокую гору, чтобы я мог тебя подробно рассмотреть. А как только окажешься внизу, предстань молодой женщине и скажи ей, только совсем тихо: «Я хотела бы жить». Сначала тебя обступит маленькая темнота, а затем великая темнота – она