сколькое на свете

заслуживает поминальных слез:

лицо неведомой ему Елены,

невозвратимая река времен,

рука Христа, лежащая на римском

кресте, соленый пепел Карфагена,

венгерский и персидский соловей,

миг радости и годы ожиданья,

резная кость и мужественный лад

Марона, певшего труды оружья,

изменчивый рисунок облаков

единого и каждого заката,

и день, который снова сменит ночь.

За притворенной дверью человек —

щепоть сиротства, нежности и тлена —

в своем Буэнос-Айресе оплакал

весь бесконечный мир.

Блейк

Что составляло розу – щедрый дар,

непостижимый самому бутону?

Не жаркий цвет, незримый для цветка,

не сладкий и неуловимый запах,

не вес воздушных лепестков. Все это

лишь беглый отсвет, канувшая тень.

Им далеко до настоящей розы.

Она таится в чаше, и в бою,

и в небе, полном ангелов, и в тайном,

незыблемом и необъятном мире,

и в торжестве невидимого Бога,

и в серебре совсем иных небес,

и в мерзостном прообразе, ничем

не сходном с очертаниями розы.

Создатель

Мы все – твоя стремнина, Гераклит.

Мы – время, чье незримое теченье

Уносит львов и горные хребты,

Оплаканную нежность, пепел счастья,

Упрямую бессрочную надежду,

Пространные названья павших царств,

Гекзаметры латиняна и грека,

Потемки моря и триумф зари,

Сон, предвкушение грядущей смерти,

Доспехи, монументы и полки,

Орла и решку Янусова лика,

Спряденные фигурками из кости

Меандры на расчерченной доске,

Кисть Макбета, способную и море

Наполнить кровью, тайные труды

Часов, бегущих в полуночном мраке,

Недремлющее зеркало, в другое

Глядящее без посторонних глаз,

Гравюры и готические буквы,

Брусочек серы в платяном шкафу,

Тяжелые колокола бессонниц,

Рассветы, сумерки, закаты, эхо,

Ил и песок, лишайники и сны.

Я – эти тени, что тасует случай,

А нарекает старая тоска.

С их помощью, слепой, полуразбитый,

Я все точу несокрушимый стих,

Чтоб (как завещано) найти спасенье.

Yesterdays[41]

Во мне смешались протестантский пастор

с солдатом наших федеральных войск,

несчетным прахом удержавших натиск

испанцев и всхлестнувшейся глуши.

Так и не так. Мне положил начало

отцовский голос, неразлучный впредь

с напевом давних суинберновских строчек,

и те неисчислимые тома,

которые листались не читаясь.

Я – склад цитат из философских книг.

А родину мою судьба и случай —

два имени одной безвестной сути —

составили из улиц Адрогé,

увиденной однажды ночью Нары,

Исландии, двух Кордов и Женевы…

Я – одинокие глубины сна,

где вновь хочу и не могу исчезнуть,

слуга ночных и утренних потемок,

все зори разом и тот первый раз,

когда я увидал луну и море —

я сам, а не Марон и Галилей.

Я – всякий миг моих бездонных будней

и бесконечных пристальных ночей,

любой разрыв и каждое свиданье.

Я – тот, кто перед смертью видел глушь

и так в нее из вечности и смотрит.

Я – отголосок. Зеркало. Надгробье.

Канва

В дальнем дворике

каплет размеренный кран

с неизбежностью мартовских ид.

Лишь две комнаты в этой сети, обнимающей

круг без конца и начала,

финикийский якорь,

первого волка и первого агнца,

дату моей кончины

и утраченную теорему Ферма.

Эту стальную решетку

стоики воображали огнем,

гаснущим и возрождающимся, как Феникс.

Она – исполинское древо причин

и ветвящихся следствий,

в чьей кроне – Халдея, Рим

и все, что видит четвероликий Янус.

Некоторые зовут ее мирозданьем.

Ее не видел никто,

и никому не дано взглянуть за ее пределы.

Милонга Хуана Мураньи

С ним мы встречались, наверно,

на углу, в толпе, где-нибудь.

Я был мальчик, он был мужчина.

Мне никто не сказал: не забудь!

Не знаю, зачем со мной

повсюду его очертанья,

но знаю: мой жребий – спасти

память об этом Муранье.

Имел он одну добродетель

(у многих нет и одной):

был он храбрейший из смертных

под солнцем и под луной.

Ни с кем не бывал он заносчив,

и схватка его не влекла,

зато уж когда он дрался —

рука его смерть несла.

Как пес был хозяину предан,

на выборах верно служил,

неблагодарность и бедность

и даже тюрьму пережил.

Мужчина, способный драться,

связавшись веревкой с врагом.

Мужчина, который без страха

под пули ходил с ножом.

О нем вспоминал Каррьего,

и я вспоминаю сейчас:

говорить о других пристало,

когда уже близок твой час.

Андрес Армоа

С годами он выучил несколько слов на гуарани, которыми умеет пользоваться в нужный момент, но перевести которые ему стоит немалого труда.

Солдаты ему подчиняются, но некоторые из них (не все) чувствуют в нем что-то чуждое, словно он еретик, или неверный, или больной.

Их неприятие его раздражает меньше, чем интерес к нему новобранцев.

Он не пьяница, однако по субботам обычно напивается.

Имеет привычку пить мате, что в каком-то смысле располагает к одиночеству.

Женщины его не любят, и он их не ищет.

У него есть сын в Долорес. Уже много лет он ничего о нем не знает, как это случается с простыми людьми, которые никому не пишут писем.

Он неразговорчив, но имеет обыкновение рассказывать, всегда одними и теми же словами, о долгом переходе во много лиг из Хунина в Сан-Карлос. Возможно, он рассказывает об этом одними и теми же словами потому, что помнит их наизусть, а сами события стерлись из его памяти.

У него нет