целью которых было повышение цен или заработных плат. Поэтому в городах привилегированные группы бюргеров повышали свои прибыли, ухудшая экономические условия прямых производителей [Katz. 1989. Р. 100][176].

Показательным примером здесь выступает судьба некогда процветавшей венецианской ткацкой и генуэзской шелковой промышленности. Как только английская «новая мануфактура» начала в XVII в. продавать свою продукцию по ценам ниже итальянской, а итальянские купцы оказались неспособны защитить свои морские торговые монополии, итальянские производства не смогли ответить конкурентоспособными мерами, поскольку сами производители не были полностью подчинены капиталу. Итальянская система надомного производства по-прежнему регулировалась негибкими гильдиями [Brenner. 1993. Р. 33–39]. Поскольку конкуренция разворачивалась не между предпринимателями-капиталистами, а между агентами, занимавшимися присвоением на политически защищенных рынках, прибыль максимизировалась за счет интенсификации труда (снижения заработных плат, увеличения рабочего времени), а не за счет сокращения издержек. Снижение производственных издержек играло второстепенную роль по сравнению с защитой монопольных рынков и снижением затрат на рабочую силу – именно потому, что эти стратегии можно было контролировать политически. Это невнимание к производственной эффективности с полной силой обнаружило себя в спорах об общем влиянии меркантилизма на благосостояние. Критики уже указывали на то, что монопольные цены поднимали цены, а привилегированные торговые компании, созданные на основании королевского указа, ограничивали свободное предпринимательство [Buck. 1974. Р. 155–159].

Поскольку торговый капитализм не запустил самоподдерживающуюся логику экономического роста, основанного на «свободном труде», главном факторе мобильности, и реинвестировании в средства производства, Маркс постулировал обратную зависимость между развитием торговли и развитием капиталистического производства.

Тот закон, что самостоятельное развитие купеческого капитала стоит в обратном отношении к степени развития капиталистического производства, с особенной ясностью обнаруживается в истории посреднической торговли (carrying trade), например у венецианцев, генуэзцев и голландцев, следовательно, там, где главный барыш извлекается не из вывоза продуктов своей страны, а из посредничества при обмене продуктов таких обществ, которые еще не развились в торговом и вообще в экономическом отношении, и из эксплуатации вступивших в обмен обеих производящих стран [Маркс, Энгельс. Т. 25. Ч. 1. 361].

Однако в своей важной главе «Из истории купеческого капитала» Маркс замечает, что торговый капитализм «разлагал» докапиталистические производственные отношения, все больше и больше подчиняя производство требованиям капитала. Однако он спешит добавить к этому, что «как далеко заходит разложение старого способа производства, это зависит прежде всего от его прочности и его внутреннего строя» [Маркс, Энгельс. Т. 25. Ч. 1. С. 364]. Другими словами, именно политическая привязка правящего класса к наличным отношениям общественной собственности определяет силу этого «разлагающего» воздействия: она зависит от классовой констелляции, определяющей политическое устройство соответствующего политического образования[177]. Рыночных стимулов, как объясняет Маркс, «недостаточно для того, чтобы вызвать и объяснить переход одного способа производства в другой» [Маркс, Энгльс. Т. 25. Ч. 1. С. 359]. Поскольку торговый капитализм занимался лишь посредничеством в обменах прибавочным продуктом, уже извлеченным политическими средствами, он не вел к фундаментальным изменениям общественного производства[178]. Торговля сама по себе не порождает прибавочную стоимость или даже просто стоимость; она просто реализует прибыли. Торговля никак не может дать совокупный экономический рост; она просто перераспределяет наличный прибавочный продукт. Поэтому купеческое богатство не является капиталом.

На международном уровне перераспределение в несправедливых обменах было игрой с нулевой суммой [Андерсон. 2010. С. 37]; общее благосостояние при этом не росло. Эта концепция игры с нулевой суммой, которая полагала полное богатство в качестве конечной величины, принималась в доктрине меркантилизма за экономический закон именно потому, что сфера производства оставалась за пределами ее теоретического горизонта. На национальном уровне экономический рост мыслился в терминах абсолютного роста населения, абсолютных торговых прибылей, дополнительного притока золота или абсолютных территориальных прибылей. Поэтому меркантилистская теория и практика обогащения обладали типичным ограничением, сводясь к политикам трудовой иммиграции, мелиорации земель и защиты крестьян абсолютистскими правителями, которые в итоге получали титул «просвещенных». Экономическая политика Фридриха Великого часто рассматривается под таким углом зрения, который не позволяет понять то, что его Bauernschutzpolitik (политика защиты крестьян) была направлена не столько на поддержку прусских крестьян, сколько на ущемление земельной аристократии и на наполнение королевской казны. Поскольку крестьяне составляли базу налогообложения, в такой политике не было ничего альтруистического или «просвещенного». Куниш отмечает, что «у абсолютизма не было иной концепции гражданства (Staatsvolk) помимо той, что дана меркантилистской категорией населения, массы подданных, чья национальность и язык не входили в определение raison d’État» [Kunisch. 1979. S. 15]. Строго говоря, у меркантилизма не было концепции экономического роста, а имелось лишь представление об асимметричном накоплении уже существующих богатств. Внутри стран – по крайней мере в западных метрополиях – меркантилистское учение вело к прославлению богатства, казны, золотого запаса и к ошибочному убеждению в том, что положительный торговый баланс является источником национального богатства. Соответственно, доходы с торговли систематически реинвестировались не в средства производства, а в средства насилия, дабы гарантировать воспроизводство политического обмена. Подталкиваемый торговлей спрос на военную технику стимулировал развитие новых отраслей – производство вооружений, кораблестроение, металлургию, текстильную промышленность и т. д., но всегда в «допотопной» форме распределяемых государством монополий [Katz. 1989. Р. 9Iff]. Когда государственный спрос и государственная защита исчезли, эти отрасли развалились.

Стародавняя логика торгового капитализма не была оспорена даже новой голландской торговой системой, которая, специализируясь первоначально в насыпных грузах, получила торговые преимущества за счет снижения трансакционных издержек. Конкурентное преимущество поддерживалось не за счет снижения производственных издержек, а за счет максимизации «пропускной способности, определяемой снижением затрат на построение [судов] и операционных расходов» [De Vries. 1976. Р. 117]. Голландская торговля процветала благодаря более низким ценам на фрахт, зависящим от новых технологий кораблестроения. Но эта стратегия в XVII в. проиграла английскому экспорту. Англичане начали снижать цены не только за счет низких трансакционных издержек, но и благодаря реальным преимуществам по показателям издержек самого товарного производства. Это, однако, сначала требовало преобразования трудовых отношений в английском селе – но не как ответ на рыночные возможности, а как непреднамеренный результат борьбы между феодальными сеньорами и крестьянами из-за ставки ренты. После установления капиталистических аграрных трудовых отношений экономическая конкуренция среди фермеров привела к реинвестированию, диверсификации продуктов, специализации и повышению уровня аграрной производительности. Эта конструкция общественной собственности создала условия для новых мануфактурных отраслей. Главная составляющая современной торговли, «новая мануфактура», созданная в английской текстильной промышленности, работающей на капиталистических принципах, постепенно достигла преобладания на международных текстильных рынках благодаря сравнительным преимуществам в условиях сокращающегося в период кризиса XVII в. европейского спроса [De Vries. 1976. Р. 125; Brenner. 1993. Р. 38–39]. Этот прогресс в Англии стал начальным пунктом новой логики международных торговых отношений, которые вытеснили регулируемую политическими средствами геоторговлю. Однако эти процессы