его предшественником или переходом к нему, в противоположность тому, что предполагалось классической марксистской интерпретацией «равновесия – перехода» и многими веберианскими теориями. Хотя институциональная структура абсолютистского государства, централизация которого была доведена до предела Наполеоном, стала историческим условием развития французского капитализма в XIX в., она не была логически необходимым условием этого развития. Это не означает, что «Старый порядок» можно поместить в общую рубрику феодализма, поскольку переход от режима извлечения сеньоральной ренты к системе королевского налогообложения представлял собой весьма существенный шаг вперед. Прямая сеньоральная эксплуатация была заменена «обобщенным личным господством» короля, что превратило феодальные отношения внутри знати, опосредованные военными вассальными договорами, в абсолютистские отношения внутри правящего класса, опосредованные патронажем [Gerstenberger. 1990. S. 510–522]. Поэтому абсолютистское государство было династийно-наследственным. Королевская власть была уже не предметом «договора» между самыми сильными сеньорами страны, а институтом, который позволил суверену присвоить права командования. Легитимность королевской власти выводилась уже не из совокупности предустановленных феодальных сеньорий; эта власть стала «божественной». Однако божественность королевской власти не наделяла ее государственной автономией. Ее форма и динамика всегда оставались зависимыми от превалирующих отношений эксплуатации, поддерживая и подкрепляя их.

Однако на более высоком уровне абстрагирования и феодальные, и абсолютистские политические образования действовали в пределах параметров, заданных некапиталистическими отношениями собственности и соответствующей как внешней, так и внутренней логике (гео)политического накопления. Следовательно, структурное сходство между абсолютистской и феодальной Францией и в самом деле сильнее, чем между абсолютистской Францией и Францией конца XIX в. «Внеэкономическое принуждение – это момент, объединяющий фундаментальные классовые отношения при феодализме и правовые характеристики абсолютистского общества» [Beik. 1985. Р. 30; см. также: Henshall. 1996. Р. 36]. Однако абсолютизм нельзя поместить в рубрику феодализма или «феодального способа производства»; он не был ни специфической переходной комбинацией феодализма и капитализма, как считал Перри Андерсон, ни переходным обществом, подготовившим основу для нововременного государства [Giddens. 1985. Р. 98 passim]. Это была общественная формация suigeneris, характеризующаяся особым модусом правления и определенными донововременными и докапиталистическими внутренними и международными «законами движения». Абсолютистские «отношения эксплуатации» являются наиболее надежным инструментом объяснения этих законов.

Если говорить о развитии, принципы воспроизводства правящей элиты, целиком зависящей от благосостояния короля, привели к сохранению и воспроизводству схемы хищнической внешней политики, карательного налогообложения, государственных займов и продажи постов. Основанием внешней политики была не политика силы, а геополитическое накопление, то есть политика социальной силы, главными призами которой была территория и получение исключительного контроля над торговыми путями. Чрезмерная милитаризация и почти постоянные войны привели к цепочке финансовых кризисов и государственных банкротств. Кроме того, долгосрочная логика подобных стратегий политического накопления предполагала всю большее отчуждение государственной собственности постоянно растущим паразитарным классом чиновников, которые, будучи освобожденными от налогов, перекладывали почти все налоговое бремя на крестьянство, превращая при этом короля в должника корпорации чиновников. Именно это структурное противоречие привело к истощению финансовых возможностей и усилило классовые антагонизмы между крестьянством, классом чиновников и Короной. Избыточная эксплуатация крестьянской экономики посредством чрезмерного налогообложения застопорила возможности производительного реинвестирования и привела к истощению почв, что обусловило повторение докапиталистических эко-демографических кризисов вплоть до XVIII в. Инвестиции правящего класса в средства насилия закрыли возможность инвестиций в производство, что объясняет застой французского сельского хозяйства в сравнении с Англией и ее «сельскохозяйственной революцией». Именно потому, что экономическое развитие было сковано докапиталистическим режимом собственности, логика (гео)политического накопления в долгосрочной перспективе оказывалась экономически контрпродуктивной, социально конфликтной и в конечном счете саморазрушающейся [Gerstenberger. 1990. Р. 406–408]. Эти фундаментальные противоречия застопорили постепенные реформы и задали предел «модернизации» французского государства. В смысле возможностей развития абсолютизм оказался тупиком. В определенном смысле, война не создала государство, а скорее разрушила его.

То, что в конечном счете французское государство было преобразовано в государство нововременного типа, невозможно вывести из тенденций развития, присущих «Старому порядку». Такое преобразование потребовало полного слома отношений общественной собственности, которые составляли абсолютистское общество. Этот процесс был запущен в 1789 г. и, по всей видимости, завершился только к концу XIX в. «Отделение публичной политической сферы государства от экономической сферы гражданского общества во Франции не было осуществлено вплоть до Третьей республики, когда, наконец, можно было по крайней мере сказать то, что французский капитализм действительно существует» [Comninel. 1987. Р. 204]. Поскольку Франция не могла породить правление нововременного типа из донововременных социально-политических отношений (ведь каждый класс пытался воспроизводить себя в том виде, в каком он уже существовал), стимул к изменению пришел «извне». Конец абсолютизма вспышкой насилия конца XVIII в. должен объясняться через соотнесение его внутренней динамики (особенно расхождения между его низкой производительностью и военными амбициями) и внешней динамики европейской системы государств. Подобное расхождение поставило Францию в весьма невыгодное финансовое и военное положение по отношению к капиталистической Британии. В качестве гипотезы можно предположить, что изменение было обусловлено геополитически опосредованным давлением межгосударственной системы, в которой одно государство, Англия, успешно преобразовало себя в капиталистическое общество уже к концу XVII в., а в XVIII в. начало свое восхождение на международной арене. Однако до низвержения монархии Бурбонов привилегированные классы пытались защищать свое положение на вершине общества, используя традиционные средства. Хотя воспроизводство правящих классов внутри страны строилось на стратегиях политического накопления, господствовали внешние стратегии геополитического накопления. Теперь я займусь этими стратегиями международных отношений, систематизированными в Вестфальском порядке.

VI. Международная политическая экономия раннего нового времени: меркантилизм и создание морских империй

1. Введение: «долгий XVI век» и меркантилизм

«Долгий XVI век» (1450–1640 гг.) обозначает, по Валлерстайну, прорыв к нововременной капиталистической миросистеме [Wallerstein. 1980. Р. 8]. С этой точки зрения меркантилизм «в историческом отношении стал защитным механизмом капиталистов в государствах, которые на одну ступень отставали от наиболее сильного элемента системы» [Wallerstein. 1979. Р. 19]. Такая ситуация, предположительно, сложилась в абсолютистской Франции. Независимо от регионально различных режимов контроля рабочей силы международная экономика раннего Нового времени является капиталистическим миром-экономикой, а правящим классом Франции тогда оказываются капиталисты, причем «успех в меркантилистской конкуренции исходно был производным от эффективности производства», а «среднесрочной целью всех курсов меркантилистских государств было повышение эффективности производительной сферы» [Wallerstein. 1980. Р. 38].

В этой главе подобная оценка опровергается путем демонстрации того, как именно отношения собственности и власти в период раннего Нового времени оформляли докапиталистическую и донововременную структуру и динамику международной ранненововременной экономики. Глава начинается с прояснения природы меркантилистской торговой политики, понимаемой как политически конституированный неравный обмен, который обеспечивал сохранение средневековых практик в мире раннего Нового времени. Эта интерпретация строится на фундаментальном различии между коммерческим капитализмом, чьи доходы порождались исключительно в сфере товарооборота, и нововременным капитализмом, предполагающим качественное преобразование производственных отношений. Во втором разделе рассматривается классовый характер ранненововременной торговли, показываются «территориальные»