с пеной, его оголенная щека, сквозь зияющее отверстие в которой проглядывали золотые коронки, клочки седых волос на красном от ожогов черепе и отсутствие кончиков пальцев на ногах и руках, которые успела разъесть кислота, выглядели под искусственным светом трех ламп пугающе. Сейчас клацнет зубами, согнет локти-колени и восстанет живым мертвецом.

Грених оттянул его подбородок наверх и чуть ткнул скальпелем в направлении того места, где проглядывал дюйм кожи с красной бороздой, которая могла бы быть доказательством, что Шкловского задушили тонким шнуром. Невольно он бросил взгляд на ботинки Пети. Но Петя находился с Гренихом в МГУ, когда некто удушил Шкловского. Этот факт несколько обелял стажера.

Машинистка, которая на сей раз была чуть собранней и не всхлипывала, творила магию протокола на машинке – ее пальчики отстукивали по клавишам с сумасшедшей скоростью. В воздухе стоял стрекот, точно работал десяток дятлов.

– Думаю, нужно указать, что это общая деталь с убийством Лидии Фоминой, – осторожно заметил профессор. – Как и тот факт, что первый маскарад и убийство ее отца происходили в одну ночь.

Теперь существовал протокол, написанный им о театральной постановке у Мейерхольда со всеми подробностями. Только протоколы Синцова, Стешиной и Соловьева оставались тайной опорой Грениха. Он не хотел, чтобы с артисткой водевиля и новым санитаром института Сербского случилось то же, что со Шкловским.

Профессора отпустили домой сразу после вскрытия. Он настаивал на том, чтобы принять участие в операции, но Мезенцев отрубил его желание еще одним железным аргументом:

– Коли вас считают причастным к этой антрепризе, то пусть лучше во время взятия вы будете дома, с дочерью, на виду у соседей. В случае чего у вас останется алиби. Если мы упустим главаря банды, а зрители в зале увидят вас, то могут подумать, что вы за ширмой и сидели.

Грених не мог не согласиться, но стопы зудели от жажды погони. Он закрывал глаза и видел себя с пистолетом в руках, наставляющим дуло на ширму.

Нехотя он отправился домой.

Майка была обрадована возможностью провести воскресный вечер с отцом. Они поужинали. Работая ложкой, Грених все время застывал в раздумьях, глядя перед собой. Мыслеворот все утягивал на какие-то темные глубины, где маячили насмешливое лицо Пети, злорадное – Мезенцева. Временами он выдергивал себя из этих неприятных пучин. Нужно было оставаться дома, Мезенцев прав. И Грених возвращался вниманием к дочери.

После ужина они приступили к ее задачкам про конфеты «Ну-ка, отними!» и Мишку-обжору. В первой части задачи тот съел тридцать конфет, а во второй спрятал сорок фантиков. Вместе они посмеялись над составителем, который, наверное, работал в Прокуратуре, а в личное время сочинял учебники. Задачка получилась – настоящий детектив про преступного медведя.

Потом они допоздна читали «Аню в Стране чудес»[15] по главам. Читали и так, и по ролям. Грених был за автора, Дронта, Утку и Мышь, стараясь менять голоса от низкого к высокому, а Майка – за Орленка и девочку Аню, за которую она читала своим привычным голосом, Орленок у нее негодующе пищал.

– «В таком случае, – изрек Дронт, торжественно привстав, – я предлагаю объявить заседание закрытым, дабы принять более энергичные меры», – читал Грених, а сам думал, не совершает ли он ошибку, оставшись дома, может быть, тоже надо принять энергичные меры?

Майка, ожидавшая своей очереди, радостно принялась за свою часть текста:

– «Говорите по-русски, – крикнул Орленок. – Я не знаю и половины всех этих длинных слов, а главное, я убежден, что и вы их не понимаете!»

Читала она теперь бегло, много, с жадностью, радуясь способности уноситься мыслями в какую-нибудь захватывающую историю.

– «И Орленок нагнул голову, скрывая улыбку. Слышно было, как некоторые другие птицы захихикали», – подхватил Константин Федорович, а потом голосом Дронта продолжил: – «Я хотел сказать следующее, – проговорил Дронт обиженным голосом. – Лучший способ, чтобы высохнуть – это игра в куралесы».

Вот-вот, думалось Грениху, у кого-то сейчас «куралесы», а кто-то отсиживается точно трус. Чувство, что его отстранили нарочно, грызло глотку. Негоже профессору в годах носиться за бандитами, он свое дело сделал, предоставил сведения – наставлял голос разума. Но пропитой баритон бывшего солдата вставлял свои пять копеек: «Пистолет в ванной! Пистолет в ванной!»

К одиннадцати Майка захлопнула книгу и объявила, что «невозможно хочет спать».

Грених сидел в тишине кабинета на диване ровно десять минут, а потом решительно направился в ванную, где под раковиной, теперь ближе – в мешке с алебастром – лежал его браунинг. Он быстро всунул патроны обратно в магазин и защелкнул флажок предохранителя.

Добрался Грених до Триумфальной площади в четверть первого, обнаружив, что ни на самой площади, ни на улицах в округе нет света, только вдалеке, местами, где еще сохранились газовые фонари, – на Садовой-Триумфальной, дрожали впотьмах круглые огоньки, светлым ореолом теснившие ночь. Театр Мейерхольда был так темен, что сливался с небом, и нельзя было понять, на месте ли здание. Только когда зрение привыкло, стала различима темная громада справа.

Грених дернул парадные двери, обошел здание кругом, как некогда они делали с Петей, сыскал лаз, который показал им сторож. Достал фонарик, стал освещать бывшее помещение кухни и, к удивлению, обнаружил, что дверной проем заложен свежим кирпичом.

В страхе, что ему с усталости кажется, Константин Федорович приложил ладонь к кладке, ощутив шершавость и прохладу, которая шла от еще свежего цементного раствора. Он задержал дыхание, попытавшись услышать, что происходит во чреве театра, но глухая тишина была столь вязкой, что, казалось, если и рождались какие звуки где-то в утробе бывшего театра Шарля Омона, то их мгновенно поглощал вакуум.

Никакого намека на засаду ни снаружи, ни внутри. Хороши же агенты у Мезенцева, на славу попрятались. Да и свет отключили в районе не просто так. Сейчас небось на него изо всех кустов, углов и трещин взирали милицейские глаза. Ощутив себя лишним, причем попавшим в центр внимания, глупым кроликом, заглянувшим на освещенный огород, Грених стал медленно выбираться из помещения, вышел на улицу и исчез в темноте Тверской.

Зря явился. Помешал. Мог все испортить. Надо было слушать голос разума, а не старого солдафона, которому невмочь пострелять по бегущей мишени.

Выяснить, состоялось ли сегодня собрание, можно было и прогулявшись до Денисовского переулка, глянуть, дома ли Рита. Он не видел ее несколько дней, настала пора проведать. Время, конечно, было не самое подходящее, но они друг другу не чужие.

Через час профессор уже поднимался по темной, неосвещенной лестнице полудеревянного-полукаменного дома. Дверь ему открыла Рита, до неузнаваемости изменившаяся. Быть может, он и не замечал