– Часто. Сам знаешь. И наоборот тоже бывает, но это никто никогда не докажет. Потому как беглый о себе заявить может запросто, а вот препровожденный в какие тайные места – вряд ли. Это мне еще с царских времен известно. Меня самого удерживали аки Дантеса в таких подвалах, о которых ни одна живая душа не ведала, а объявили всем, что пропал без вести. Думаешь, сейчас так не делают? Еще как!

– Вы не боитесь такие вещи со мной обсуждать?

– А чего мне бояться? В этом декабре восемьдесят восемь стукнет. Я свое прожил. А тебе еще жить да жить. Так что, сынок, осторожней будь.

Грених еще некоторое время сидел, разбитый, обессиленный. Стажеры видели, как Мезенцев унес из его дома подшивку, и ничего не сообщили. Ладно, Фролов – с ним Грених особо не пересекался. А Петя мог и сказать такую важную вещь.

Опять Петя… Грених изо всех сил гнал от себя подозрения в возможном его участии в убийствах в Трехпрудном переулке. Но то и дело обстоятельства заставляли профессора пристальней приглядеться к своему ученику.

– Говорят, вы помните все дела, хранившиеся в судебном архиве, – начал было Грених.

– Да? Так говорят? – приподнял бровь Семен Аркадьевич. – Думаю, они не ошибаются.

– Значит, вы должны знать, где лежит дело об убийстве отца Пети Воробьева.

– Отца Петра Евгеньевича Воробьева? Об убийстве Евгения Михайловича Воробьева?.. Дело закрыто за недостатком улик. Его расстреляли какие-то проезжавшие мимо бандиты.

– Петя сказал – красные.

– Да, он так утверждал… Впрочем, он там много фантастических вещей рассказывал, – заведующий архивом с усмешкой поднялся и, приволакивая затекшие ноги с негнущимися коленями, исчез за стеллажами.

В селении Леоновка Теренинской волости Орехово-Зуевского уезда, Московской губернии 12 июля 1920 года, в 8 часов вечера в собственном доме был убит местный фельдшер, по словам его сына, тремя красноармейцами, бывшими в тот час проездом в Москву. По словам единственного сына убитого, красные офицеры просились в дом переночевать, отец не пустил, гнал их помелом и кричал что-то дурное о большевиках и коммунистах. Один из них выстрелил ему в лоб, бросил к ногам свой револьвер, и все трое, вскочив на коней, умчались прочь. Личности их установить не удалось, серийный номер на револьвере-нагане оказался «спилен». Времена были неспокойные, случались разбойные нападения. До прибытия деревенского исполнителя тело перенесли на кровать, омыли и убрали к похоронам.

Ни один из соседей в тот вечер не встречал ни одного всадника-красноармейца. Фельдшер этот был не в себе, даже до революции лечился в Москве, в Преображенской психиатрической больнице. По сему предсельсовет принял сторону самоубийства. А мальчику показалось. Не было выяснено: хранил ли наган сам фельдшер, где лежало оружие относительно тела, имелись ли на его пальцах следы пороха или отсутствовали. Все эти детали в протоколе были указаны со слов соседей, и многие показания сильно разнились. Единственное, что в этом деле было незыблемым, – рассказ восемнадцатилетнего Пети о трех всадниках в одеждах красных офицеров с красными звездами на рукавах и в подбитых ватой буденовках, о которых он отзывался, несмотря на потерю, как о славных героях, ускакавших в закат.

Одеться так мог кто угодно в те времена, улик было недостаточно, дело закрыли.

Но Грених, ознакомившись со всеми этими деталями, почему-то в первую очередь подумал, что… отца застрелил сам Петя, чтобы сделать себя окончательной сиротой и устремиться в столицу, начинать новую жизнь.

А что, если Мезенцев его раскусил, заставил сознаться и тайно принудил работать на себя? Завербовал, как нынче это делали с лихим и мозговитым преступным элементом…

Глава 18. Премьера

День прошел, подобно многим, в однообразии работы. К обеду явился старший следователь, коротко объяснил, что, увы, ночью облаву на театр совершить не удалось – он был пуст.

– До утра проторчали агенты и внутри, и снаружи, – сквозь зубы цедил раздраженный неудачей следователь.

– И ничего? – Грених надеялся услышать, что милицейская бригада, сидевшая в засаде, видела, как являлся на Триумфальную площадь профессор.

– Ничего! Но, думаю, что они все же должны будут сойтись еще… Не простая работенка-то у угрозыска, как-то и позабылось уже на неспешной и бумажной службе губсуда. Однако все это разговоры, а текущие дела кусают пятки. Жизнь продолжается, Константин Федорович, у нас два вызова. Вы как? Свободны? Или собирались в институт Сербского?

– Свободен, – бесцветным голосом ответил тот.

– Тогда хватайте Петю и Фролова, и – вниз.

Проездили весь день по городу: два бытовых убийства – два тела, два вскрытия. Буднично, серо. Мезенцев проявлял чрезвычайную резвость, одного из убийц расколол на месте.

Грених работал на автомате, бесконечно перемалывая, складывая и снова разбирая мозаику, части которой были точно осколками колдовского зеркала, в котором отражались лица ставших ему дорогими людей. Не хотелось думать, что они могли желать ему ареста, смерти, стремились оболгать. Мальчишка, дотошный комсомолец Петя, не мог, в его понимании, оказаться хладнокровным убийцей, безжалостно выстрелившим в упор в родного отца, задушившим больную девочку, подменившим шприц пациенту. Прошедший непростые годы войны Мезенцев не мог оказаться вором, выкравшим и уничтожившим обложку подшивки с работой, которая принадлежала брату, чтобы выдранные из нее страницы использовать как доказательство, будто Грених занимался психохирургическими операциями.

Он ждал, когда же ему это предъявят и за молчание потребуют что-то взамен.

Проезжая по улицам, он вспомнил, увидев свежую афишу на стене, о сегодняшней премьере мейерхольдовского спектакля по Бернарду Шоу. До нее оставалось меньше часа. Петя с радостью согласился составить Грениху компанию, Мезенцев поморщился, заявив, что прежде надо вызнать, когда у них следующая сходка.

– А так вхолостую в засаде сидеть – бесполезная трата человеко-часов.

– Но это шанс осмотреть театр, не привлекая милицейскую бригаду, – настаивал Константин Федорович.

– Вот и осмотрите его с Петей, потом мне доложите, что к чему. А я – пас. Ночью нагляделся, спать хочу – сил нет. Будет надобность – телефон знаете, либо в губсуд звоните, либо уже домой.

И он велел шоферу остановиться на Триумфальной площади, необычайно сегодня оживленной, запруженной таксомоторами, извозчиками. Надрывался колоколом грузовой трамвай, застрявший между такси и телегой, которая встала поперек рельсов. К затору подплывал трамвай маршрута «Б». Из остановившегося у булочной автобуса № 9 выходили люди.

Вдоль стен театра выросли лотки с ижевской минеральной водой, тележки с клюквенным морсом и мороженым. Жены частных торговцев и мануфактурщиков, одетые в летние манто с песцовыми воротниками, в расшитых жемчугом бандо поверх уложенных блестящими волнами волос, вышагивали под руку с мужьями, облаченными в черные,