в Денисовском переулке, прощаясь со своим никчемным прошлым. Он давно потерял разницу между понятиями «любовь» и «случайная связь», «привязанность» и «влечение». Эта женщина вместе с собственным братом – отъявленным эгоистом и манипулятором, которого он боготворил и на которого равнялся, изгадили ему душу, истоптали, наделали в ней прорех, но влекли, не отпускали, будто что-то можно было исправить, удерживая возле себя тени прошлого, бесконечно вопрошая их, заслужил ли теперь он взаимности, толики добра. Видя, что ничего этого между ним и Ритой нет и не будет, не уходил, ждал – как просящий подаяния у паперти.

Он прижимал голое Ритино тело, а в темноте мерещилась Ася. Он гладил ладонями Ритины волосы, изумляясь про себя, почему они такие короткие. В окно пробивался фонарный луч света, иногда Рита оказывалась в его границах, лицо проявлялось, словно демон в зеркале, под ладонями Грениха змеились черные прядки. Почему? А где те, пшеничного цвета? Те самые, что светились на солнце.

Как пьяный или спящий на ходу, он видел совсем не то, что было на самом деле, в конце концов оторвавшись от этой чужой ему женщины. Отстранившись, он сел и спросил себя, что значат эти вспышки, проклевывающиеся из-под плотных железных дверей подсознания, запертого крепко-накрепко, заколоченного досками, не проблески ли это здравого смысла?

Ему Ася протягивала руки, отдавая свое чистое любящее сердце, а он продолжал просить любви у тех, кто его презирал… Видно, он просто не научился любить там, далеко в юности, как все люди, уметь видеть в этом простую радость, без груза вопросов, заслуживает ли, достоин ли, без уверенности, что чувствами своими способен испортить кому-то жизнь, как испортили ее ему. Для него любовь всегда была лишь актом самоотречения. А нуждался он лишь в малости – близкой, родной душе, в простой земной взаимности, но никого к себе не подпускал. Даже Майку – собственную дочь, и ту старался реже видеть, страшно боясь, что не сумеет дать ей достойной отцовской любви. Точно какой-то мазохист надел противогаз, задыхался, заставляя себя думать, что все в порядке, стоит только привыкнуть без воздуха.

Думая так, он все равно позволял Рите увлекать себя. Поддаваясь, клялся, что никогда больше не явится к ней и не позволит просачиваться под кожу и растравливать под броней незаживающие нарывы, но знал, что придет на паперть просить подаяния опять.

Проснулся Грених лишь поздним утром, Риты рядом не было. Он в полусне оделся, хлопнул по полам пиджака – пистолет на месте, и вышел.

Утро понедельника. Он давно должен быть в Мосгубсуде. Опаздывал, не терпелось узнать, как прошла операция по поимке учредителей ночных антреприз.

Прибыв на Тверской бульвар, где возвышался бывший особняк Смирнова, он обнаружил какое-то подозрительное запустение. Встретил лишь несколько студентов, рассыльного, машинистку, сидевшую за своим столом, и Фролова, который сообщил, что председатель суда Смирнов с утра в Гражданском отделе на Берсеневской набережной, а Брауде вызван наркомом внутренних дел Белобородовым в НКВД на Ильинку. Дела его нынче плохи, поскольку ходят слухи, что собираются полностью сменить и зама Хлоплянкина, и всех членов коллегии, а заодно и состав Мосгубсуда.

– Грядут большие перемены, – вздохнул Алексей. Он сидел на подоконнике и сумеречно листал какое-то дело. – Если выгонят, пойду в угрозыск стажироваться.

– А когда строить что-то будете, Фролов? – глядел на него угрюмо Грених. – Вы же строительный заканчивали!

– Не по мне это – строить. Я правопорядком горю, – он сдвинул брови. – Да только нет у нас его пока, как нелюди.

– Чего это? – не понял Грених.

– Поговаривают, что Троцкому готовят ссылку. Генсек так все устроил, что всюду на заседаниях ячеек сидят его люди, одетые и говорящие как рабочие, они требуют расстрелять всех оппозиционеров: и Зиновьева, и Каменева. Досталось даже вдове Ленина – Крупской. Доходит уже до целых забастовок. Подсадные повсюду, кричат: «Сталина нам! Сталина!» Сам он их показно призывает к справедливости, экий миротворец, но народ уже не остановить… Это как с нашими обугленными трупами. Никого не заботит, что гибнут люди, народ видит героя, который яростно расправляется с врагами. Тонкая манипуляция массами, вот это что! Тресты хотят полностью государству присовокупить. Никаких частников уже не будет.

– Ты бы молчал, – осадил его Константин Федорович. – Молодой еще, не понимаешь, что за такие шибко умные рассуждения тебя в Бутырку отправят. Там уже камер свободных нет.

– А что, вы меня, что ли, сдадите?

– А хоть бы и я. Никому доверять нельзя, понял? Никому! Так что завяжи свой язык в морской узел и не развязывай. Если жить охота.

Фролов насупился, захлопнул папку и стал смотреть в окно.

Профессор развернулся и двинул к лестнице, ведущей в подвал. Он шел широким со сводчатым потолком коридором, по которому когда-то давно шныряла прислуга, а теперь слуги народа, которые столько же, по сути, стоили, что и горничная во времена императрицы Марии Федоровны. Рассуждения Фролова испортили не до конца испорченное вчерашней ночью настроение. Политические волнения, которые начались аккурат со смертью Владимира Ильича, вот-вот должны были завершиться воцарением на троне государства советского того, кто ловчее всех умел расставлять на доске пешек. Но Грених запрещал себе даже думать о чем-то таком, прекрасно зная, чем это могло кончиться. Уже проходил, ученый. Сначала поразмыслит, начнет негодовать, распалять себя, потом вмешается, вольется в оппозицию, выйдет демонстрантом, начнутся военные действия – присоединится к армии справедливости, и опять по новой: пустота, здравым смыслом и не пахнет, власть в руках кого-то, кто о справедливости ни сном ни духом. Бился за правду, а та оказалась туманом над водой. Больше Грених не позволял себе за что-то сражаться.

Он спускался в подвал, где был архив.

Старенький заведующий Семен Аркадьевич, еще до революции работавший не абы где, а архивариусом в канцелярии Третьего отделения, сидел за столом под светом настольной лампы, в окружении леса стеллажей, поставленных ровными рядками. Одетый в старый вицмундир с перешитыми пуговицами и воротником, он низко наклонялся над страницами ведомственной книги, водил большой круглой лупой по строчкам, поправлял сползающие очки, слюнявя пальцы, перелистывал.

Грених покашлял, поздоровался, Семен Аркадьевич с неохотой поднял голову и кивнул.

– А, здравствуй, Костик. Зачем пожаловал?

– Можно мне дела Куколева А. Н. 1877 года рождения и Тимохина П. Р. 1881–1927 годов жизни?

– Нет, нельзя, – Семен Аркадьевич невозмутимо опустил голову, послюнявил пальцы и шумно перелистнул страницу.

– Отчего же, могу я поинтересоваться? – Грениха передернуло, но доброжелательного выражения лица он не потерял.

Семен Аркадьевич был несносным ворчуном, прямолинейным и очень высоко ценящим свою особенность запоминать все подробности любого дела. Он ведал всеми