Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Андрей? Ты чего тут болтаешься?
Не узнать голос брата было сложно. Кинуть сигарету под ноги? Поздно, заметит. Андрей просто спрятал её в кулак, стараясь держать пальцы максимально широко, чтобы не обжечься.
– Сижу. Уже хотел домой идти.
У Вовки смена заканчивалась в четыре часа дня, и обычно он после работы ещё гулял с девушкой. Они ходили в кино или просто в парк. Но сегодня, видимо, свидание отменилось.
Вовка сел на скамейку рядом:
– Проблемы?
Андрей помотал головой. Какие у него проблемы? Ну голос ломается, ну из хора попёрли. Стыдно на такое жаловаться брату-фронтовику, отпахавшему только что рабочую смену.
– Что не жалуешься – молодец. Ты мужик. Есть проблемы – решай. Но знаешь, чего тебе не хватает?
Андрей поднял глаза, надеясь, что разговор не затянется – папироса неумолимо тлела в кулаке.
– Чего?
– Смелости!
Вовка неожиданно положил свою руку на руку Андрея и крепко сжал. Андрей едва сдержался, чтобы не вскрикнуть. Тлеющий окурок впился в ладонь.
– Хочешь курить? Кури открыто! Что ты тихушничаешь? И папиросы у меня не таскай. Свои купи.
Вовка резко встал и пошёл в дом. Андрей втянул воздух сквозь зубы, потёр обожжённую ладонь о штаны. Стало ещё хуже, ну и пусть. А может, ну их, эти десять классов? Можно уйти из школы прямо сейчас и устроиться на завод учеником. А отработав год на заводе, и в институт поступить легче.
***
Покончив с административными делами, хотя это и громко сказано – административные дела не заканчиваются никогда, Андрей Иванович начинает подготовку к концерту. Рядовое выступление, благотворительный концерт, слепые и слабовидящие дети и в зале, и на сцене. Его попросили принять участие как-то внезапно, за три дня до концерта. Обычно такие вещи согласовываются заранее, иногда за несколько месяцев, особенно с артистами его уровня. Организаторам очень повезло, что он оказался в Москве и относительно свободен. Конечно, сейчас он не гастролирует так активно, как в юности. И всё же в каждый месяц у него с десяток поездок.
Номер репетировали один раз. Ему предложили спеть «Вечную любовь» с незрячей девочкой-подростком. Кигель вначале возмутился. Песня, безусловно, красивая, но с ребёнком? Про любовь? А потом посмотрел, как решил номер режиссёр: на фоне звёздного неба, смотря не друг на друга, а в Вечность, – и согласился. Получилось не столько про любовь мужчины к женщине, сколько про поиск любви в безумном мире. Андрей Иванович вздыхает и идёт в дальнюю комнату, к шкафу с концертной одеждой. У него, в отличие от того же Лёньки с его легендарной Ленусей, нет костюмера, мамки и няньки в одном лице. У него даже бэк-вокала нет. Он артист старой закалки и считает, что свита ему не к чему. Достаточно одного аккомпаниатора, который может сыграть на фортепиано что угодно, подобрав мелодию за считаные секунды. А девки в коротких юбках на заднем фоне только отвлекают зрителя от главного – от Песни! Именно так, с большой буквы.
Андрей Иванович открывает шкаф и придирчиво осматривает костюмы. Девочка будет в белом вечернем платье. Значит, нужен смокинг и галстук-бабочка. И белая рубашка. Все концертные вещи висят в кофрах, уже выглаженные в ближайшей химчистке. Ему остаётся только достать нужный кофр и кинуть на спинку кресла, чтобы не забыть. И туфли, конечно. Но тут особенно выбирать не из чего, в шкафу стоят три пары чёрных лаковых и одни белые. Тоже лаковые. Бабочку можно красную. Переоденется он уже в гримёрке концертного зала – в машине брюки неизбежно помнутся. И там же наложит грим. С этим он тоже сам справляется – невелика наука: тональным кремом убрать возрастные пятна, карандашом прочертить брови, чуть поярче сделать губы, чтобы с дальних рядов лицо не казалось бесформенным пятном. Впрочем, для сегодняшнего концерта это не так важно, но Кигель с детства помнил слова Сергея Сергеевича, что нет «рядовых» выступлений. Каждый концерт, пусть он в сельском Доме культуры, должен быть для тебя так же важен, как тот, незабываемый, перед Сталиным в Большом театре.
Поэтому, покончив с выбором одежды, Андрей Иванович приступает к распевке. Он всегда поёт «живьём». Не просто презирает фонограмму, но и активно ратует за то, чтобы её запретить. И искренне не понимает, почему коллеги его не поддерживают. Тот же Лёнька Волк всерьёз на него обиделся, когда Кигель публично заявил, что фонограмма – это узаконенное мошенничество.
– Ну это невозможно – петь живым звуком два-три часа в нашем возрасте! – горячился Лёнька в их общей гримёрке на одном из сборных концертов. – Мы своё честно отпахали и на БАМе, и в сельских клубах, как молодёжи и не снилось. Теперь можно и расслабиться, хоть немножко себя пожалеть.
– Ты себя всю жизнь жалеешь, – отрезал тогда Кигель. – Поэтому у тебя голос и садится через полчаса.
Андрей Иванович себя никогда не жалел, а голос тем более. Связки что? Те же мышцы, им тренировка нужна. Ему казалось, Лёнька больше капризничает со своими вечными ларингитами и несмыканиями. Марик тоже не без капризов. Но у него другая история: он почти всегда в хорошей певческой форме, но ему важен психологический настрой. Он два концерта в день эмоционально не тянет. Один Кигель тянет и два, и три, и даже четыре концерта в день, если надо. До сих пор. Потому что есть такое слово «надо».
Распевается он быстро: подышал, помычал, пропел гаммы – и порядок. Можно вызывать водителя и ехать. И, как всегда при мысли о скорой встрече со зрителем, настроение, и без того бодрое (плохого настроения он себе никогда и не позволял), поползло вверх. Всё же верную профессию он выбрал. Единственно верную.
***
А мог бы стать геологом. Или фрезеровщиком на худой конец. Школу он всё-таки закончил, десятилетку. Мать настояла. И, получив аттестат зрелости, положил его перед Аидой Осиповной на стол, накрытый старенькой, но всё ещё нарядной кружевной скатертью.
– И что дальше, сын? – спокойно спросила она, глядя на ровный столбик пятёрок. – Куда дальше?
– Не знаю. – Андрей мотнул головой. – Я хочу быть артистом, мам. Хочу петь со сцены песни, как Утёсов.