Слова Алексы звучат… скользко. Мы молчим и не шевелимся: как будто, если притворимся, что нас тут нет, никто не захочет нами полакомиться.

– Мы скорее утонем, чем попадем на обед к акулам.

Реплика Финнли едва не заглушает плеск волн.

– Интересно, как там будет? – спрашивает Хоуп, поерзав.

– На дне? – отзывается Алекса чересчур легкомысленным тоном. – Или ты про акул?

– Про остров. Убежище.

Какими будут камни храма – голыми, серыми и неприступными или покрытыми мхом, раскрошившимися от старости? А монахи? Представляю, как они в красных складчатых одеяниях, с блестящими на солнце бритыми головами что-то монотонно распевают – негромко, но так, что могут призвать китов или изгнать призраков.

– Если он и существует, в чем я сомневаюсь, то на нем наверняка джунгли, – говорит Алекса. – Где нас во сне задушат боа-констрикторы, а тысячи всяких жуков только и ждут, чтобы прогрызть наши тела и полакомиться сердцами.

Гоню прочь мысли про боа-констрикторов – змеи пугают меня гораздо сильнее, чем акулы. Они являлись мне в кошмарах задолго до того, как к ним присоединилась масса «волчьих» ужасов.

Лодка скрипит и покачивается. Накренится сильнее – и нас поглотит океан.

Хоуп вновь заговаривает, и я вдруг осознаю, что последние несколько минут мы провели в молчании.

– Нам придется есть рыбу. А еще там будет спокойно, мирно. Песок, вода, чайки, ракушки на берегу. Такие закаты, когда небо горит оранжевым и не верится, что на самом деле оно голубое.

Я-то думала, что никто, кроме меня, не считает закаты прекрасными. Люди стараются на них не смотреть. Слишком тоскливое зрелище, говорят они. Напоминание о том, что мы потеряли и никогда не обретем вновь. О том, что у нас отняли.

Может, люди в части Нью-Порт-Изабель, где обитала Хоуп, просто… ну, сохранили в себе надежду.

Вдруг голос подает Финнли:

– У меня были мысли по этому поводу. Вы видели тот сюжет, верно? Как Стая уже несколько месяцев ровняла с землей портовые города и добралась до Гонконга? Волки захватывают власть. Так что, поверьте мне, на острове мы найдем вооруженную охрану – и все.

Сразу становится ясно: прагматизм Финнли уравновешивает идеализм Хоуп.

О тех кадрах я бы хотела забыть, но от военной пропаганды не спастись. Каждый вечер, после ужина и до отбоя, последние достижения Волков транслируют на огромных экранах, где раньше рекламировали аренду пляжных домиков. Их даже проектируют на стены наших бараков. От потрескавшегося, поросшего травой асфальта парковок отражаются радиосообщения. Правда, вечерние новости рассчитаны именно на Волков. Но теперь они – везде.

Некоторые из тех, кто должен, как и я, питать отвращение к пропаганде, живут ради вечерних новостей. Для них это – отдушина, извращенное реалити-шоу. Неважно, что в свободное от работы время нам разрешают гулять по Нью-Порт-Изабель – мы точно такие же узники, как и люди, о которых мы слышим в сообщениях. Но пока мы еще живы и можем узнать, как их города сжигают, как проводят газовые атаки и контрнаступления.

И мы забываем, что живы мы лишь потому, что у Волков пока до нас просто руки не дошли.

По-моему, главная трагедия войны состоит в том, что люди предпочитают смотреть военную хронику, а не любоваться закатом, который считают гнетущим и тоскливым зрелищем.

– А ты что думаешь? Чего ты притихла?

В моей голове тихо никогда не бывает, поэтому я не всегда замечаю, что, оказывается, давным-давно молчу.

– Я… – А что я вообще думаю?.. – Там будет красиво. – В это я верю точно. – В мире полно островов. Хоть один должен оставаться нетронутым.

А если нет, то мой отец пожертвовал всем зря.

В кои-то веки Алекса не комментирует. В ее глазах отражается свет звезд, мерцающий с каждым наклоном лодки. Алекса следит за мной.

Мне тревожно засыпать под ее взглядом.

Просыпаюсь, едва не захлебнувшись рвотой, и меня дочиста выворачивает за борт. Волны – беспощадные и стальные – жадно сглатывают содержимое моего желудка.

– Прости! – извинение Хоуп проносится мимо меня с порывом ветра. – Я пытаюсь!.. Я…

Наш парус, неспокойный, как волны, оглушительно хлопает. Хоуп с трудом налегает на гик, Финнли вычерпывает ведром залившуюся на палубу воду. Делом занята даже Алекса.

– Почему вы меня не разбудили? – поспешно собираю волосы в хвост, чтобы не мешали, и сменяю Хоуп у парусного гика.

– Решили, что тебе надо отдохнуть, пока не пришла твоя очередь дежурить, – отвечает та.

В правый борт, переливаясь через край, ударяет новая волна, и труды Финнли идут насмарку.

– А моя очередь может и не наступить! – огрызаюсь я.

Гик не поддается. Налегаю на него всем весом, упираясь пятками в палубу, пока он наконец не сдвигается. Парус по-прежнему трепещет, но уже не столь сильно. Еще толчок, и он, перестав захлебываться, наполняется соленым воздухом. Волны, конечно, не угомонятся, однако теперь наше плавание хотя бы не похоже на безумное родео.

Алекса оседает, привалившись к мачте. Можно подумать, что мои старания лишили сил и ее. Я впервые вижу, как жесткая броня Алексы дает трещину, смягчается, чего раньше не случалось. Или этого прежде не было заметно. Может, Алекса осознала, что не настолько она и неуязвима. Что стоит лодке накрениться, как жизни настанет конец.

Как можно было пережить войну и не понять такую простую истину?..

Я шумно выдыхаю.

– И надолго мы потеряли управление?

Хоуп раскраснелась от усилий и, наверное, от немалого стыда.

– Не очень. Ты проснулась, как только нас качнуло.

– Но мы шли правильным курсом?

Хоуп бросает взгляд на Финнли. Та кивает:

– Ночью шли ровно, а потом нас застал врасплох резкий порыв ветра.

Вглядываюсь в лицо Хоуп, пытаюсь понять по глазам, не врет ли она.

– Ты клянешься, что курс прежний? На Убежище… не на Матаморос?

– Если я правильно поняла компас, – запнувшись, отвечает Хоуп и изумленно моргает. – Я плохо разбираюсь в навигации и не сумела бы проложить курс до Матамороса отсюда, даже если бы захотела.

Звучит неубедительно: ведь лодка была под ее управлением целую ночь! Тем не менее я почти уверена, что Хоуп не лжет. Похоже, такие мысли действительно никогда ее не посещали.

– Плыть на Матаморос – глупая затея, – заявляет Финнли, балансируя на носу лодки. – Мы на нее забили.

От ее тона мне становится не по себе – он как лепестки роз, пробитые острыми шипами. Прихожу к выводу, что лучше поверить, чем поддаться на провокацию. Ссоры нам совершенно ни к чему.