Поэтому я могу только гадать.

Может, по пути домой разразился шторм и папа упал за борт. Голодные волны поглотили его, как Кирибати, а затем спутники вытащили сетью раздутое тело.

Или он умер от голода на острове и труп решили не возвращать домой – слишком уж сложно. Да и зачем мне труп?

За подобные теории я цепляюсь в моменты, когда руководствуюсь логикой. Когда на что-то надеюсь. Но бывают и другие дни – например, когда меня притаскивали обратно в барак, схватив за плечо стальной хваткой, – тогда моя голова отключается, а в дело вступает чутье.

И в такие моменты я ныряю в странные, жестокие мысли.

Вдруг отца убило нечто неизведанное? Может, его команда в попытках покорить остров столкнулась с чем-то таинственным и он умер от страха.

А может, в его исчезновении нет ничего загадочного. Он перестал быть полезен Стае, и его мгновенно – пуф! – превратили в лужицу крови. Чему, несомненно, предшествовала мучительная боль. Волки ведь беспощадны.

Есть и другой вариант. Отец всегда с ними соглашался, но однажды сказал «нет», и его сразу застрелили, как Берча в день Зеро.

Но в конце концов я всегда прихожу к единственной несомненной истине: мой отец не лжец.

И теперь его исчезновение ничего не меняет.

Неважно, что ждет нас на острове. Если у нас будет хоть крошечный шанс обрести свободу, о чем писал мой папа, то Убежище гораздо лучше клеток и подрезанных крыльев.

Мы собираем самодельный компас из шариковых ручек и веревки, ориентируясь по солнцу, тени и стрелкам на часах Алексы. Мы частично смешиваем два разных метода, описанных в книжке, ведь выбрать определенный мы не можем – не хватает материалов.

Убедившись, что мы восстановили прежний курс, я достаю из ящика бутылку «Хейвенвотер» и питательный батончик. Стараюсь открыть его как можно тише – зато Алекса ни о чем подобном не задумывается. Шелест упаковки мешает Хоуп, спящей на другом краю лодки, но, к счастью, она переворачивается, не открывая глаз.

Мы с Алексой жадно принимаемся за еду, словно у нас в руках не батончики, а манна небесная.

Алекса смотрит вдаль. Сидит на скамейке, упираясь локтями в колени, вертит в руках «Хейвенвотер». Соленый ветер треплет черные пряди, но Алекса не обращает внимания.

Я заплетаю волосы в небрежный «рыбий хвост». Коса переливается дюжиной песочных оттенков: от яркого, выбеленного солнцем, до темного, какой остается на берегу после отлива. Перехватываю длинную косу тонкой прядью и закрепляю.

Сейчас можно спросить Алексу насчет стершихся букв. Но чем дольше мы сидим в молчании, тем сложнее мне его нарушить, особенно провокационным вопросом.

– Почему ты не побежала? – наконец переводит на меня взгляд Алекса. Глаза у нее как черный кофе или шоколад. Глубокие, но с горчинкой. – На пляже. Ты пряталась.

Ответ кажется мне очевидным. Впрочем, не я в момент нашего знакомства стояла над телом офицера. У меня-то пистолета не было.

– Ты убила офицера? – Вот и постаралась никого не провоцировать.

Надо отдать Алексе должное – на столь прямолинейный вопрос она реагирует спокойно. По сузившимся глазам ясно, что она еле сдерживается, но тем не менее.

Я сдаюсь первая:

– Пряталась потому, что хотела сперва переждать, а уже потом рвануть к лодке. Я часто сидела на том настиле и знала про мины.

– Переждать, – повторяет Алекса. Она не переспрашивает, а констатирует факт. Может, даже осуждает.

– Я… – закусываю губу, – посчитала, что лучше учиться на ошибках других.

– То есть дать им подорваться вместо тебя.

Именно это я и имею в виду, разумеется. Но в версии Алексы все звучит куда хуже. Внутри меня приходит в движение нечто темное, и мой внутренний компас окутывается облаком осьминожьих чернил. Не моя вина, что под песком прятались мины – наступи я на одну, никому это бы не помогло. А если бы я вышла из укрытия, чтобы храбро предупредить несущуюся толпу о смертельной опасности, меня бы просто растоптали или застрелили.

Но на острове погибли люди, а я – здесь, в лодке. Я жива, потому что сумела вырваться на волю, перепрыгивая через кровавые ошметки.

– Значит, мыслили мы одинаково, – говорит Алекса. – В общем и целом.

Не понимаю, к чему она клонит, что, вероятно, отражается у меня на лице. Алекса усмехается, дескать, как же она удачно пошутила, и подносит полупустую бутылку к губам. Она пьет, пьет и пьет, пока на дне не остается ни капли.

– Мы обе использовали их, чтобы избавиться от мин и не подорваться самим, – произносит Алекса. – Чтобы сбежать. Верно?

Ничего нового она не сказала. Киваю, мол, очевидно.

– Разница лишь в том, что у тебя план созрел, когда спасать их уже было поздно, – продолжает Алекса. – А я вот взорвала фабрику, чтобы все завертелось.

Жил да был мир, полный мечтаний, вопреки душевным мукам, и любви, вопреки изломанности.

Жил да был мир, полный красок: желтая разметка на черном асфальте шоссе, россыпь цветов всех оттенков радуги.

Теперь его поглотило море, и то, что от него осталось, задыхается среди буйной зелени проросших сорняков зависти и власти. А иногда и любви к справедливости, которая не знает меры и причиняет боль.

Теперь стало сложно отличить цветы от сорняков.

Алекса как одуванчик. Она умело скрывает тайны, словно крошечные лепестки, которые вот-вот обратятся в дым. А ее признание – чудовищное, до боли честное – вызывает еще больше вопросов.

Пытаюсь подобрать слова. Ничего не выходит.

– Не говори остальным, – предупреждает Алекса. – Будет неловко.

Хоуп и Финнли имеют право знать правду. Впрочем, когда Алекса поделилась своим секретом, нам обеим действительно стало неловко.

– Почему ты мне рассказала?

Она внимательно следит за мной несколько минут, но что-то явно изменилось. Взгляд ее по-прежнему острый – он буквально пронзает насквозь. Как кухонный нож, на который смотришь и вдруг понимаешь: он создан, чтобы резать томаты, а не человеческие сердца. Острие нацелено не на меня. Вернее, уже не нацелено.

– Ты в курсе, что я убила офицера, но не боишься меня, да?

Хочу возразить, что она ошибается. Я боюсь. Я – в ужасе, но не из-за ее прошлого, а из-за того, как она способна так просто о нем рассказывать. Из-за того, что она еще, наверное, хранит глубоко внутри себя. С глаз долой и из сердца вон. Из-за того, что подвигло ее на подобные поступки.

Может, Алекса догадывается, что я хочу копнуть глубже ей под кожу и выведать остальные тайны, понять ее. Может, страх слишком хорошо спрятан за сопереживанием.