et puis je vous chatouille pour le côté gras. Nous essayons d'aider. Dites-lui, Benji.

大約新的角落裡

這當然農婦我們的客戶

Come fai a sapere, ass giallo?

大約舊渤海知道一切聽

Чижи-пижи, гзе ти бил? На фонтанях водьку пил?

Йордан

Угол за вешалкой, в котором уличная обувь перемешана с отработанными синопсисами и мусорными пакетами старый Бохай называет Стеной плача. Не без юмора, хотя не совсем точно. Я, например, в свое время не плакал, просто сидел, упрятав голову в чью-то куртку, ошарашенный, обессиленный и не готовый верить новой реальности. Когда все расходились по домам, Перлита прикрыла своим любимым штопаным-перештопанным платком мои ноги, чтобы не замерз, и тихонько вышла из раздевалки.

Здесь каждый помнит свои первые дни, так что новичок без помощи не останется, только универсального рецепта, какого-нибудь всё решающего пойла, как я понял, не существует, как не существует ответа на хрестоматийный вопрос вновь прибывших: «Что тут происходит?» Как в том анекдоте: Ты же такая умница, такая красавица, ну, придумай что-нибудь сама.

А с этой девочкой совсем плохо. Ей не до придумок. Прав Бенджамин, сказав, что в таком состоянии из карантина не выпускали ещё никого. Ладно бы просто выпустили, но с каких это пор неочухавшихся, истерящих новичков распределяют сразу в спецгруппы, работающие в прямом режиме? Допустим (судя по чередующимся вскрикам и бормотанию) она, действительно землячка нашего клиента, тогда ей прямая дорога в аналитическую или сценарную группы, а в исполнительской национальность значения не имеет. До сих пор самым русским тут был я, так как выучил язык, обслуживая русских и поляков в родном отеле.

Ох, до чего же безмозглый китаёза, палочки ему в… Девчонка только начала успокаиваться, как к ней подскочил вернувшийся из гримерной лаборатории Бохай и запел своего любимого «Чижика-Пыжика» Она, ясно дело, снова в крик. Интересно, кого сейчас попытается придушить жирдяй-Раймо, её или Бохая?

Придется и мне попробовать. Никогда не угадаешь, с кем откарантиненый охотнее пойдет на контакт. Есть у нас, конечно, деятели, которые выводят какие-то психологические закономерности, чуть не философские трактаты пишут, но по мне, это высосано оттуда же, откуда гороскопы «на каждый день» и метеопрогнозы в Южной Дании. По себе помню, что больше всего нас адаптирует к жизни необходимость решать мелкие бытовые вопросы.

Небрежно, почти не глядя в её угол:

– Закурить не найдется?

Замолчала, глаза круглые, мокрые, пустые. Ого! Кажется дела у нас еще хуже, чем я думал. Интересно знать, каким местом рассуждали умники приемного отдела («приемного покоя» по-нашему), выпуская её на работу. Ребенку до сих пор кажется, что мы говорим на разных незнакомых языках. Ни фига себе, порядочки. Небось, очередные передовые психотехнологии, мол, товарищи помогут начать сначала. Программа под кодовым названием «Коллектив – семья твоя», блин. А зарплатку (не хилую, кстати) они получают, плюс премия за ноу-хау.

– Джорданари, поговорил бы ты с ней на её родном, ты ведь помнишь.

Перлита, привычным жестом многодетной матери, пригладила мой неуёмный вихор на затылке, одновременно засовывая мне в рот прикуренную сигарилу.

– Ага! Помнишь! Я давно забыл, что такое «другой язык», понятия не имею, на каком мы говорим сейчас. На Болгарском? Итальянском? Древнеарамейском?

– Успокойся, малыш. Не твоя очередь сегодня психовать. Просто представь, что перед тобой брюзгливая туристка из России, сама не знает, чего хочет, но ты должен это выяснить. Давай, мальчик, у тебя получится, я чувствую.

Что-что, а предчувствия Перлиты – не та штука, которую можно вот так взять и проигнорировать. Уж кому, как не мне это знать. Мы с ней – ветераны группы. То есть, с тех пор как я пришел, не осталось никого из старичков, кроме нас. Теперь мне кажется, что единственным спасением для моего расплавленного сознания в ту пору оказались драный платок и ядреные сигарилы этой немолодой, смуглой, даже для итальянки, ангельши – хранительницы моей.

Надо сосредоточиться и вспомнить. Кранево, сезон, стада туристов, среди них полно русских…

Нет, не пойдёт. Нужна конкретная ситуация. Конец июля, самая жара, на улицах пусто, отдыхающие стонут по своим бунгало от ожогов и головной боли. Я не спал около пятидесяти часов, только что разгрузили лед, приготовил себе двойной эспрессо. Не успел сделать двух глотков, как вошла курортница. Шорты, полосатая футболка, псевдоковбойская шляпа набекрень, как кепка подгулявшего таксиста. Плюхается на стул, озирается в поисках официанта. А дочка на кухне, перемывает посуду после обеда, придется обслуживать эту курицу.

– Воду со льдом.

– Лимон?

– Нет.

– Почему?

– Не хочу.

– У Вас очень красивые глаза. Вы русская?

– Да…

Стоп! «Да» прозвучало уже не за столиком моего ресторана, а в нашей комнате. Видимо последнюю фразу я произнес вслух и девушка мне ответила. Ура! Есть контакт! Раймо смотрит на меня с плохо скрываемой завистью, от него новенькие месяцами шарахаются, хотя он, в сущности, безобидный малый, просто толстый и ворчливый.

– Меня зовут Йордан, можно – Йорик.

Рот девочки кривится в судорожной и честной, но бесплодной попытке улыбнуться, что недвусмысленно свидетельствует о знакомстве с творчеством Уильяма Шекспира. Теперь главное – не замолкать. Не замолкать и попроще.

– Куришь?

Отрицательно мотает головой, тут же вытягивает из кармана курточки распечатанную пачку Vok, сует в рот невесомую сигаретку и выжидательно смотрит. Ясно, привычка к мужскому вниманию неистребима у некоторых девушек, даже, после смерти. Можно бросить ей зажигалку, но мне всегда казалось, что в прикуривании сигареты от сигареты есть что-то интимное, почти непристойное, а это, как раз то, что нам сейчас нужно. Присаживаюсь на корточки метрах в полутора, чтобы не напугать неосторожным движением. А руки у неё (красивые, но крупноваты для её росточка) совсем не трясутся, надо же! И затягивается без захлёба, медленно, глубоко и с удовольствием. Неужели звук родной речи явился таким мощным транквилизатором?

– Дина, – голос её прозвучал так хрипло и резко, что сама она подпрыгнула от неожиданности, хотя это и не слишком удобно делать из положения «сидя на заднице».

– Вот и славненько. Мою двоюродную сестренку звали Дина, а мама, моя тетя, называла её Динь-динь, смешно, правда?

– Почему звали, она умерла?

Ох, ёлки! Ну, и вопросик сходу. Неужели, она не помнит? Озираюсь, как пятилетняя деревенская девочка в метро. Перлита погружена в процесс поглощения чернющего кофе, Раймо гнусно ухмыляется, Бохай готовится к работе – сосёт пустышки. На него Дина с ужасом щурит близорукие, по-видимому, глаза.

– Нет, жива она. Так сказалось, знаешь, не видел очень давно.

– А-а-а…

Девочка сразу потеряла интерес к этой теме и, слава Богу, успеется ещё. Но что же, ради всего святого, она себе