— Фимочка, — спросила она, — что это у тебя наголове?

— У тебя недавно новые очки, — ответил сын. —Их подобрал вполне приличный профессор, он произвел на меня хорошеевпечатление. Это шляпа, мама. Я что, не могу носить шляпу?

Он стоял в твидовых брюках, верблюжьем свитерепод коричневой кожаной курткой, в клетчатом шарфе на шее и высоких туристскихбашмаках на ногах, щурясь сквозь запасные очки взамен утонувших, и на курчавойголове его горела царской короной бриллиантовая шляпа.

Ночью мама поила его горячим молоком иразговаривала.

— Зачем она тебе? — спрашивала она.

— Нравится, — со странным выражением отвечалон.

С тех пор без этой шляпы его никто никогда невидел.

Раздраженный медленным продвижением ккоммунизму, Хрущев решил, что одна из тому причин — что граждане многоватоворуют, и ввел новые законы за это, придав им обратную силу, — вплоть до высшеймеры. Были велены показательные процессы, пару человек шлепнуть и несколькихнаказать примерно, для неповадности другим.

Фимина судьба была решена на высшемленинградском уровне, хотя его дело не приобрело такого всемирного звучания,как дело Бродского: что ж, удел поэта — слава, удел бизнесмена — деньги;каждому свое.

К нему явились домой, для пущей важности —ночью, предъявили постановление и ордер, перевернули все вверх дном иотконвоировали в Кресты. Они знали, с кем имеют дело, и на всякий случай быливежливы. Он тоже знал, с кем имеет дело, причем знал заранее, но он был прикрыти отмазан слишком хорошо, куплены были все, и он счел правильным спокойно ждатьи подчиниться Закону, чтобы потом тем чище утвердить свою чистоту и невинность.

На суде адвокат пел, как Карузо. Свидетелимычали и открещивались. Зал рукоплескал. Прокурор потел униженно. Фимадействительно выходил пред лицом Закона чище, чем вздох ангела. Тем не менеедвенадцать лет с конфискацией он огреб, потому что этот приговор был заранеевынесен в Смольном.

Для лагеря, в который его этапировали, это былнебывалый и длительный праздник, — точнее, для начальства лагеря. Потому чтоленинградская мафия, блюдя честь корпорации, взяла начальство на содержание.Ежемесячные оклады и подарки — машинами, гарнитурами, телевизорами — получалиначальник колонии, зам по воспитательной работе, начальник отряда и прочие.Авторитетные воры вдруг стали получать посылки с деликатесами и водку отнеизвестных благодетелей. Фима жил, как принц Уэльский, — его оберегали отпушинок. Он был определен библиотекарем, жил в собственной комнате, не ходил наразводы, не брякал палец о палец, не прикасался к лагерной жратве, носилсобственное белье, слушал радио, читал книги и занимался гантелями. Однажды,забавы ради, Фима пригласил к себе на рюмку коньяка начальника колонии иглаввора зоны одновременно, видимо наслаждаясь светским профессионализмомбеседы и пикантностью ситуации. Прислуживала на этой исторической вечеринкеофициантка из офицерской столовой, каковая и оставалась спать с Фимой, ценяфранцузские духи, французское белье, деньги, и более всего — отдельнуюоднокомнатную квартиру в единственном благоустроенном доме в поселке: в еезачаточном сознании Фима был чем-то средним между царем Соломоном и Аль Капоне,если только она когда-нибудь слышала об этих двоих.

Фиминых миллионов хватило бы, чтобы купить всюПермскую область и обтянуть ее лагеря золотой проволокой. Миллионы верноработали на него, как он работал раньше на них, и на воле за него хлопотали.

В результате седьмого ноября шестьдесятседьмого года он с удовольствием прошел в замыкающей колонне демонстрантов поКрасной площади, помахав сменившимся за три с половиной года его отсидки вождямна трибуне Мавзолея, патриотично выкрикнув: «Слава труженикам советскойторговли!» и громко поддержав не менее патриотический призыв «Да здравствуютславные советские чекисты!»

Он был одет в кирзовые ботинки, синие холщовыебрюки и черный ватник. Его окружали несколько крепких молодых людей созначительными взглядами. Внедрение его в колонну остается загадочным, но оттогоне менее достоверным фактом.

О молодецкой русской тройке Брежнева, Косыгинаи Подгорного он отозвался так: «Они бы у меня не поднялись выше смотрителейрайонов».

Непосредственно с Красной площади он отбыл наЛенинградский вокзал, где друзья ждали его в абонированном целиком спальномвагоне с пиршеством, закончившимся как раз на Московском вокзале в родномЛенинграде.

Фима покачивал кирзачом, нехотя цедил«Наполеон», лениво пожевывал икру и рассеянно выслушивал доклады, возвращаясь ксвоим обязанностям. Большая амнистия к 50-летию Советской власти прервалабеззаботный период его жизни, который позднее он вспоминал как самыйсчастливый.

И на голове его сияла, разумеется, невредимая,неприкасаемая шляпа, которую он с честью пронес сквозь все испытания. Онасоставляла дивный контраст с зэковским одеянием, на Красной площади балдели иоглядывались.

Свой путь земной пройдя до половины и вступаяв гамлетовский возраст, Фима, кремневый деляга, влюбился, как великий Гэтсби.

Анналы не сохранили ее имени, и наверняка онатого не стоила. Ничем не приметная милая девочка, которая любила другого,который не любил ее, и слегка страдала от Фиминой национальности в неказистомвоплощении.

Фима потерял свою умную голову и распушил свойсюрреалистический хвост. По утрам ей доставляли корзины цветов, а по вечерам —билеты в четвертый ряд, середина, на концерты мировых знаменитостей. Он снималей люксовые апартаменты в Ялте и Сочи и заваливал их розами, а под окнами лабалкупленный оркестр. Это превосходило ее представления о реальности, и поэтому недействовало.

Лощеные хищники на Невском кланялись ей, аподруги бледнели до обмороков; это ей льстило, как-то примиряло с Фимой, но неболее. Он купил бы ее за трехкомнатную квартиру, «Жигули» и песцовую шубу:дальше этого ее воображение не шло, прочее воспринималось как какая-то ерунда ипустая блажь. Как истинный влюбленный, он мерил не тем масштабом.

Когда выяснилось, что она собирается замуж засвоего мальчика, уеденного соперничеством всемогущего миллионера, Фима пал додежурств в подъезде, умоляющих писем и одиноких слез.