греши, Антонида, — сказала Анна Егоровна. — Не греши на людей. Раз не жалеют, значит не за что. Бабье дело наше такое… Пока на ногах стоишь, пока до крайности не дойдешь — не за что нас жалеть.

Буколиха сидела неподвижно, словно оледенела.

Глаза ее были непроницаемы, так же как у Антониды. Узловатая, с твердыми ногтями рука комкала край передника.

— Человеку иногда надо и помучиться, — сказала Анна Егоровна. — Опосля он светлее станет… Всех вас на ноги поставила своими руками. Отец-то, знаешь, какой был. По гулянкам больше да насчет женского полу. Век в обиде прожила, а выдюжила. Вот и ты мукой помучайся, тверже станешь.

— Что мне со сватовством-то делать? — спросила Антонида.

— Гоните его к черту, старого дурака! — Николай зло стукнул по столу кулаком. — У вас муж на фронте, а вы о сватовстве болтаете. Подлость это, гадость какая-то!

— Не ругай меня, Коля, — попросила Антонида. — Живые мужья откликаются. Похоронила я его умом. Не признавалась никому, а похоронила. Чую, что нет Семушки на белом свете…

Плакала Антонида долго, взахлеб, в голос. Утирала глаза кулаками, сморкалась в платок, гортанно всхлипывала. Потерянно дрожали плечи, обтянутые ситчиком — красный горошек по белому полю, а между ним синие цветочки вразброс.

Анна Егоровна прикрутила фитиль — огонь резал глаза. Даже прикрыв глаза, она ощущала нестерпимый керосиновый свет. Ничего-то сейчас не хотела она видеть, сидела молча и ждала, пока выплачется дочь.

Ушла Антонида за полночь. Проводив ее до калитки, Николай остановился, чтобы выкурить цигарку.

Погода переменилась. С гор прикатил тугой ветер. Он раскачивал верхушки тополей, бурчал в вишеннике, тормошил на крыше сухие камышины. За дувалом скрипел надломленный сук старой ветлы. Надо бы его давно срубить, но на конце сука зеленела горсть листьев, и рука не поднималась. Сук скрипел надсадно: то ли жаловался на судьбу, ощущая близкий конец, то ли просил помощи.

Душу наполняло одинокой тревогой. Ветер черствел. Небо было черным, будто задернули его из края в край валяной мохнатой кошмой.

Николай подумал, что наливается гроза и хлынет на землю долгожданный дождь.

И будто в подтверждение, вдали, где угадывались невидимые горы, полыхнули молнии. Ослепительные зигзаги кинулись с поднебесья к земле. На мгновение располосовали тьму, выдернули из ночи зубчатый силуэт гор и исчезли. От этих вспышек ночь показалась еще безлюднее и чернее.

Николай ждал грома, но не дождался. Видно, гроза бушевала далеко в горных ущельях среди отвесных скал и отрогов.

Орехов долго смотрел на беззвучные молнии, уже понимая, что в эту ночь ни одной капли дождя не упадет на иссохшую землю.

Скрип сука за дувалом охолонью царапал по сердцу. Почти до рассвета Николай проворочался на кровати и решил, что днем срежет к чертовой матери скрипучую загогулину.

Утром снова было огромное безжалостное солнце. Прихватив топор, Николай выбрался за дувал, где медленно умирал от сухоты вишенник, объедаемый проворными зелеными черепашками.

Остановил его шум. Хруст веток, приглушенные крики, удары. Николай пробрался сквозь вишенник. Возле саманного дувала Валетка-почтальон дрался с Ленькой Катуковым, Тихоновым сынком.

Минуты три Николай смотрел на драку, потом махнул на костылях к дувалу.

— Цыц, петухи! Чего не поделили?

Валетка опустил руки. В этот миг Ленька с наскоку ударил его в лицо и перепрыгнул через дувал. Валетка охнул и кулем ткнулся под ноги Николаю. Тот помог ему встать, вытер кровь с губы и усадил рядом, на краю пересохшего арыка.

— Чего дрались? — спросил он.

Валетка нагнул голову, старательно зализывал губу и примерял к плечу полуоторванный рукав.

— Теперь я его каждый день бить буду, — хрипло сказал он и всхлипнул, но не расплакался. — Он меня, дядя Коля, зауголком дразнит, — признался мальчик. — Говорит, что меня мамка за углом пригуляла.

Валетка вскинул на Николая глаза, похожие на дымчатый хрусталь, с радужными кружочками зрачков. Они глядели доверчиво и с болью. Николай почувствовал, что сердце мальчишки сжимает огромная цепкая обида, подступающая к самому горлу. Он обнял мальчугана за плечи. Тот доверчиво приник к нему.

Жил Валетка по соседству с Николаем в саманной мазанке. Где нагуляла сына телятница Дарья, неведомо было и всезнающим бабам. Коротконогая, с большими руками и жидкими космами волос, Дарья и в девках-то не прельстила ни одного парня, а в тридцать лет оказалась беременной.

— У каждого человека есть отец, Валетка, — сказал Николай. — Без него бы ты и родиться не мог.

Валетка зажмурил глаза и облегченно вздохнул. Николай ощутил, как отмякло у него под рукой плечо мальчика.

— Я как раз и говорил, что без отца никто не родится. Мамка сказывала, что папка был, только он заболел и умер, когда я еще в зыбке качался… Жалко, что умер. Одной матери человеку мало.

Валетка замолчал. Он думал, наверное, о своем отце. Он не знал, кто тот был, и воображал его то трактористом, то конюхом. Иногда сладко и невероятно мечтал: а вдруг отец его был летчик или моряк? Воображал так отчетливо, что верил себе.

— Вот у Ваньки Савохина весной отец помер, — заговорил Валетка. — Выходит, Ванька теперь зауголком стал?.. Разве я виноват, что мой папка помер? Пусть теперь Ленька на улицу не выходит. — Глаза мальчугана захолодели. — Я и матери скажу, чтобы его матку на порог не пускала.

Николай невольно улыбнулся. Дарья умела раскладывать карты. Подсмеивались раньше над ее гаданием, а как стала война забирать мужиков, не одной Дарье захотелось вперед заглянуть.

Никому не отказывала Дарья, и карты в ее руках большей частью выпадали так, что получалось скорое свидание и дом родной. А если и удар — туз трефовый посредине оказывался, — то рядом непременно была девятка или король какой-нибудь, которые удар тот делали легче…

За гадание Дарья денег не спрашивала, но знали бабы слабость телятницы и оставляли на столе шкалики и поллитровки.

Выпив, Дарья требовала, чтобы сын был при ней. Она обнимала его, говорила всякие бестолковые слова. Иной раз пела частушки, тяжело топотала короткими ногами.

Пьяной матери Валетка стыдился. Он запирал дверь и захлопывал окно. Хмуро ждал, пока мать наговорится и выпляшется, потом укладывал ее спать и рядом ставил миску с огуречным рассолом или взвар.

— Не взяли еще фашисты Севастополь, дядя Коля, — неожиданно сказал Валетка. — Я вчерась на почте радио слышал. Ожесточенные бои. Наши пятнадцать танков подбили.

— Пятнадцать? — переспросил машинально Орехов и снял руку с плеча мальчика. — Пустяк это, Валетка… До Дона отступили, а тут пятнадцать танков…

— Ничего, дядя Коля, — Валетка покосился на костыли, брошенные у арыка. — Скоро мы их погоним. На почте заведующий говорил, что скоро начнется наступление. Как хлеб