опять с мирабом собачился. Отдал мирабишко воду чиракскому колхозу на полив мака, а нам шиш под нос… Я ведь говорил, что в мирабы надо нашего деревенского пристроить.

— Сам, что ли, нацелился?

— Хоть бы и так, — Тихон затянулся самокруткой и густо отхаркнулся в воду. — Надо и мне в люди выходить… Перед мирабом в наших краях за три дома шапки ломают. А ты, значит, все на спине сидишь?

— Лежу, — подтвердил Николай.

— Житуха, — вздохнул Тихон, — а мне вон по жаре каждый день за палочку с четвертью на конюшне толочься…

Он встал, швырнул в пруд обмусоленный окурок и лениво потянулся.

— А осенью выпишут по тем палочкам шиш с маком… Новость слыхал? В Калиновке колхозный амбар почистили… Пудов пятьдесят, сказывают, увели пашенички. Ловкачи!

— Я бы таких ловкачей без ссуда к стенке ставил, — нахмурился Николай.

— Скорый ты на расправу, — усмехнулся Тихон. — Изловить сперва надо…

Он натужно улыбнулся верхней губой и ушел.

* * *

Вчера Николай, поддавшись на уговоры Володьки, пошел в клуб.

Клуб помещался рядом с колхозной конторой. Саманное строение с подслеповатыми окнами и глинобитным полом походило больше на сарай. В одном конце высилась скрипучая сцена с остатками занавесей. Вдоль стен стояли колченогие скамейки.

Два раза в неделю в клуб приходил прицепщик Димка Валовой с хрипатой от старости «хромкой». Тогда в клуб собиралась молодежь: девчата и подростки.

Танцевали девчата друг с дружкой. Старательно кружились сиротливыми парами и все поглядывали в угол, где, зажав в руке костыли, сидел рослый парень.

К Николаю подсаживались на перекур тонкошеие подростки, неожиданно оказавшиеся в первых кавалерах. Но стоило гармонисту растянуть мехи, и вокруг Николая возникла пустота. Не дождавшись конца танцев, он ушел.

Ночь ложилась тяжело и душно. Давило не похожее на северное, засыпанное близкими звездами небо. Николай никогда не видел такого множества звезд. В небе было тесно от них, некуда уткнуть глаза, чтобы спрятаться от их тревожного мерцания. Где-то назойливо брехала собака. Ей сонно отвечали другие. Лай взлетал над деревней и пропадал в ночи.

На другой стороне улицы Николай приметил колхозного кузнеца Федора Маркеловича Воронова, который шел, держась в тени деревьев.

После работы Федор Маркелович переодевался в сатиновую косоворотку и через день, как по календарю, отправлялся к Антониде.

Несколько раз Николаю довелось видеть эти посещения. Федор Маркелович степенно входил в дом, здоровался и старательно вытирал о половичок ноги. Если не было работы по хозяйству, кузнец стеснительно усаживался на лавку и курил. Антонида заводила разговор о погоде, об урожае, о садах. Кузнец изредка поддакивал, отвечал немногословно, а больше помалкивал. Смущаясь, иногда соглашался выпить чаю.

Перед войной Антонида вышла замуж за тракториста Семена Панченко. Прожил Семен с молодой женой два месяца, а в первую неделю войны получил повестку. Написал с дороги три письма и с тех пор как в воду канул. Будто и не было его на свете, будто не строил он хаты, не ждала его жена, не тосковала по нем, не высматривала каждый день Валетку-почтальона…

После каждого посещения Федора Маркеловича Антонида со страхом думала, что незаметно привыкает к этому молчаливому чернобородому человеку, который был старше ее на два десятка лет. Приехал кузнец в Зеленый Гай года три назад откуда-то из Сибири. Сначала болтали по деревне, что, мол, из тюрьмы он убег. Когда Федор Маркелович стал работать в колхозной кузнице, разговоры утихли. Увидели деревенские, что от роду он работник, большой умелец своего мастерства. Такого у тюремных или шатущих бродяг никогда не заводится.

Обжился кузнец в деревне. Дом выстроил добрый, бревенчатый, с наличниками на окнах. По фасаду резьбу пустил с фасами и выемками, на воротах кованую щеколду приспособил.

Спроси Антонида Федора Маркеловича, тот, наверно, бы полный ответ дал. Но Антониде спрашивать было страшно. Иной вопрос обернется на манер веревочки и саму опутает…

Днями Антонида забывалась в деле. Работала в полевой бригаде до ломоты, до красных попрыгунчиков в глазах. Надеялась, что вечером, едва доберется до постели — и заснет. Но ничем нельзя было утомить горе, и Антонида ночей боялась. Задремлет на час-другой, а потом слетятся мысли, уцепятся, как репей за подол. Мается сердце без ласкового слова, хозяйству нужны мужской догляд, мужские руки. Тянулись к ней такие руки. Твердые как лемеха.

Николай проводил глазами кузнеца, свернувшего в проулок. В окне у Буколихи горел огонь. Уж не приключилось ли чего? Анна Егоровна обычно ложилась с потемками и вставала со светом. Николай заторопился. Нашарил в темноте щеколду, вошел в дом и увидел Антониду.

Анна Егоровна сидела за столом и, поджав губы, смотрела на дочь. Антонида растерянно жалась в углу. Платок сбился на сторону, ворот кофточки был косо застегнут.

На столе стояла початая бутылка самогону.

Буколиха разлила по пиалам самогон, подвинула тарелку с салом. Лицо Анны Егоровны было темно, будто состарившаяся и захватанная кора карагача.

— Похоронить тебе Семена надо, — сказала Буколиха. — Похоронишь, легче будет… Не то изведешься ты, Антонида. Человек должен к берегу прибиваться, а ты посередь реки болтаешься. Силы кончатся — ко дну пойдешь. Помяни мое слово, доченька… Ни девка ты теперь, ни вдова, ни мужняя жена. Прибивайся к берегу.

— К какому берегу-то, маманя? — выдохнула Антонида и уставилась на Анну Егоровну. — К какому?

— К какому ближе, — обрезала Буколиха. — Случай тебе подходящий выходит…

— Советуете согласье дать? — горько спросила Антонида и сбила платок на затылок. Волосы ее повисли прядями.

Она поднесла ко рту пиалу с самогоном. Запах мутного зелья ударил в лицо. Антонида мучительно сморщилась и поставила пиалу обратно. Затем схлестнула пальцы в замок и громко хрустнула суставами.

— Скажи и ты, Коля, — заговорила она чужим голосом и, приблизив к Николаю лицо, спросила: — Выходить мне за Федора Маркелыча?

Орехов отшатнулся. Самогон плеснулся из пиалы на стол.

— Не порти добро-то, — сказала Антонида и ребром ладони смахнула на пол самогонную лужицу. — Сватался он. Месяц сроку для ответа дал… Один день уж прошел. Выходить мне за кузнеца?

Николай растерянно поглядел на Антониду. Лицо ее, крупное, с запавшими щеками, было близко. В глазах отчужденно и холодно отсвечивал язычок керосиновой лампы. Стиснутые пальцы хрустели так, будто Антонида выламывала их из суставов.

— А Семен как? — спросил Николай. — Он-то как?

— Ты тоже об этом? — криво улыбнулась Антонида. — Все вы только о нем… Вдруг Семенушке будет плохо, вдруг его обидит кто…

Она взяла пиалу и выпила самогон.

— Все о нем, — повторила она. — А мне каково? У меня душа насквозь прознобилась… Обо мне хоть кто-нибудь попечалился, пожалел бы мою головушку.

— Не