— Иногда, — говорит она, — у меня даже возникает вопрос, невызвала ли я сама этот каменный град. Наши участки сходились задними дворами.Миссис Уайт посадила там зеленую изгородь, но к тому времени кустарник еще невырос. Она не один раз звонила моей матери и скандалила по поводу «шоу»,которое я якобы «устраивала» на заднем дворе. Хочу заметить, что купальник уменя был вполне приличный — даже скромный, по современным стандартам — обычныйстарый купальник от Янтцена, но миссис Уайт постоянно разорялась, что это, мол,безобразие, потому что меня видит «ее крошка». Моя мать… она, конечно,старалась говорить с ней потактичней, но у нее никогда не хватало терпениянадолго. Не знаю уж, чем ее в очередной раз вывела из себя миссис Уайт — надополагать, обозвала меня Вавилонской блудницей, — но моя мать заявила ей, чтонаш двор — это наш двор, и если нам так хочется, я могу тут хоть голышомтанцевать. Кроме того, обозвала ее грязной старухой, у которой вместо головыбанка червей. Короче, крику было много, но суть дела я уже рассказала.

Я решила, что не буду больше загорать там: не люблюскандалов. Но мама — она, если заведется, это сущий кошмар. Как-то раз онаотправилась в супермаркет и купила маленькое белое бикини. Сказала, что я стаким же успехом могу загорать и в нем. Мол, это наш двор, и никого некасается, что мы тут делаем.

Стелла Хоран улыбается при этом воспоминании и гаситсигарету.

— Я пыталась с ней спорить, говорила, что не хочу бытьпешкой в их склоке, но все без толку. Если уж ей что вступит в голову, тоостановить ее так же невозможно, как дизельный грузовик, когда его без тормозовнесет под гору. Но дело было даже не в этом. Сказать по правде, я простобоялась Уайтов. Настоящие психи, сдвинутые на религии, тут, знаете, не дошуток. Ральфа Уайта, конечно, уже не было, но вдруг у Маргарет еще остался егоревольвер?..

Однако в то воскресенье я все же постелила на заднем двореодеяло, намазалась маслом для загара и улеглась, включив радио, где как разпередавали «Сорок лучших песен». Мама эту музыку просто ненавидела и обычнокричала мне, чтобы я убрала звук, «пока она не рехнулась». Но в тот день онасама дважды прибавляла громкость, и я уже в самом деле начала чувствовать себяВавилонской блудницей.

Тем не менее из дома Уайтов никто не выходил. Даже хозяйкане показывалась развесить на веревках белье… Вот, кстати, еще один штрих: онаникогда не вывешивала на улице нижнее белье. Не только свое, но и Кэрри, хотяей было всего три года. Исключительно в доме.

Я немного успокоилась и решила, что Маргарет, может быть,увела Кэрри куда-нибудь в парк — помолиться на природе или что-нибудь еще втаком духе. Короче, спустя какое-то время я перевернулась на спину, закрылаглаза рукой и задремала. А когда проснулась, рядом, разглядывая меня в упор,стояла Кэрри.

Миссис Хоран умолкает, глядя куда-то в пространство. Снаружибесконечной чередой проносятся машины. Я слышу тонкое гудение моегорепортерского магнитофона. Но все это кажется лишь хрупкой, тонкой оболочкойдругого, мрачного мира — настоящего мира, где и зарождаются кошмары.

— Она была такая лапушка, — продолжает Стелла Хоран,закуривая. — Я видела ее школьные фотографии и то ужасное, расплывчатоечерно-белое фото на обложке «Ньюсуика». Помню, смотрела на них и думала: «Боже,куда же она исчезла? Что с ней сделала эта женщина?» Странное какое-то чувствовозникало: и страх, и жалость… Такая милая была девчушка — розовые щечки, яркиекарие глаза, волосы светлые, только видно, что они потом потемнеют. Одно слово— лапушка. Милая, умница, совершенно неиспорченная. Видимо, тогда отравляющеедушу влияние ее матери еще не проникло так глубоко.

Я чуть приподнялась от неожиданности и попыталасьулыбнуться. Никак не могла сообразить, как поступить. Меня здорово разморило, иголова совершенно не работала. Потом просто взяла и сказала: «Привет». На нейбыло желтое платьице, довольно симпатичное, только очень уж длинное длямаленькой девочки, да еще летом — оно ей чуть не до лодыжек доходило.

Кэрри не улыбнулась в ответ, а, указав на меня пальцем,спросила:

— Это что?

Я поглядела на себя и увидела, что, пока спала, лифчиксовсем сполз. Я его поправила и ответила:

— Это моя грудь, Кэрри.

А она на полном серьезе:

— Я тоже такую хочу.

— Подожди немного, Кэрри, — объяснила я ей. — Лет черезвосемь-девять и у тебя появится…

— Нет, не появится, мама сказала, что у хороших девочек еене бывает. — Она очень странно выглядела, когда это говорила, странно длямаленькой девочки: как-то печально и в то же время самодовольно.

Я даже ушам своим не поверила и выпалила первое же, чтопришло мне в голову:

— Но я тоже хорошая девочка. Да и у твоей мамы есть грудь.

Кэрри опустила голову и сказала что-то так тихо, что я дажене расслышала. А когда попросила ее повторить, она посмотрела на меня как-то свызовом и сказала, что, мол, мама была плохая, когда ее сделала, и поэтому,мол, у нее есть грудь — «мерзостные подушки», она сказала, только как бы в однослово.

Мне с трудом верилось, что такое может быть. Я былапотрясена и даже ничего не могла сказать в ответ. Мы только смотрели друг надруга молча, и больше всего в тот момент мне хотелось схватить эту маленькуюнесчастную девчонку и унести куда-нибудь далеко-далеко.

Но тут из кухонной двери появилась Маргарет Уайт и увиделанас вместе.

Наверно, с минуту она просто пялилась на нас, не веря своимглазам. Затем открыла рот и завопила. Ничего отвратительнее я за всю свою жизньне слышала — словно самец-аллигатор в болоте. Она именно вопила. Ярость,неприкрытая, бешеная ярость. Лицо у нее стало красным, как пожарная машина,руки сжались в кулаки — она вся тряслась и, задрав голову в небо, вопила чтоесть сил. Я думала, ее удар хватит, честное слово: ее аж всю перекосило, а лицостало, как у мегеры.

А Кэрри… та перепугалась до смерти, только в обморок неупала, вся сжалась и буквально позеленела.

Тут ее мать как заорет:

— КЭЭЭРРРРРРРРРИИИИ!

Я вскочила и тоже закричала: «Ну-ка не смейте на нее орать!Как вам не стыдно!» В общем, какую-то ерунду в таком духе. Не помню точно.Кэрри пошла назад, потом остановилась, сделала еще несколько шагов, и в тотмомент, когда переходила с нашей лужайки на свою, она обернулась и посмотрелана меня… Этот взгляд… Просто ужасно… Я не могу передать, что в нем прочла. Итягу, и ненависть, и страх… и горе. Словно сама жизнь обрушилась на нее,подобно каменному граду, — и это в три-то года.

Тут на заднее крыльцо вышла моя мать, и при виде девочкилицо у нее будто сникло. А Маргарет… та продолжала кричать что-то про шлюх, проблудниц, про грехи отцов, что падут на детей аж до седьмого колена… Я простодар речи потеряла, язык стал, как сухой лист.