Палец золотозубого, лежащий на курке, был белым от стужи. Как и глаза его, лишенные выражения. Такие вот отдельные друг от друга персоны, соединённые (вместе с тем) в персонаж.

Стас – остановил себя, так никуда и не долетев. Невесом он не был, поэтому – рухнул на землю; но – ничем не напомнил свергнутого с неба Икара; скорей – (в претензии своей) ближе был к брошенному душой телу.

Чёрный зрачок пистолетного дула (сконцентрированные «здесь и сейчас») последовал за его переносицей. Не упираясь в неё, лишь давая знать. И грохота от падения никто не услышал. Тишина была мягкой, как воск под пальцами.

Никто (казалось бы) не двигался. И только море шевелилось неподалеку (бесконечно неподалеку); как и другое море (что в ладони и у виска) – море раковины, что якобы пуста, что существует независимо даже от внутренней жизни моря.

И его жизнь зародилась из трусливого сластолюбия и бессильной жадности. Как и каждая личная жизнь каждого личного Сада Камней, в чем Стасу еще предстоит удостовериться.

– Саблин Плинию – второе: Так почему бог-не-людей – человек, так и оставшийся тлену доступным (разве что сроки его передвинуты)? А оттого, что владеть (ничем не владея) не может, ибо – боится навсегда потерять то, что и так неизбежно теряет; свободно падший (то есть перекинувшись в божики) человек как раз и утратил свободу, став неспособен подняться собственной волей; искупление от человека может быть совершено лишь по-человечески свободным существом, – молча произнес ему золотозубый.

Стоило незваному гостю упасть, как золотозубый стал совершенно спокоен. Причём – настолько, что даже его студеные глаза потеплели: стал он сам от себя отстранён – словно бы видел происходящее как буквицы Книги Суде’б.

В которой книге все эти вечное «упади-поднимись» и это вечное «что вверху, то и внизу» – они совершенно неизбежны; но – только не для тебя, человечек по имени Стас: здесь и сейчас ты – именно сейчас и здесь, причем – навсегда не сейчас; ибо ты – не существуешь в неистребимом «всегда».

Ты – остаешься в иллюзорных «вчера» или «завтра»; Стас «мог бы никогда с этим не согласиться», но – именно сейчас Стас услышал свой приговор (на великорусском и вслух):

– А теперь брось битое стекло. Заигрался. Не дитя невинное.

Совершенно заледеневший (но – иначе, чем давешняя студеная ярость) Стас вдруг ощутил, как словно бы сама по себе начинает таять его ладонь (и продолжает таять, и начинает она разжиматься) – и вот она уже разжимается-разжиматься-разжалось! И вот уже битое стекло из нее начало вываливаться-падать-упало.

Тогда и тишина – вздохнула. Застонали и заворочались поверженные пришлым маленьким Стасом здешние большие голиафы. Застонала битая посуда. Потом завизжала женщина. Потом еще несколько. Все это было лишним, как добавление к достаточному; но – не поэтому все опять перекинулось в латынь.

А потому что произнесено было (именно) золотозубым:

– Эй, кто-нибудь! Утихомирьте их. И закройте все двери, никого не выпускать.

А на деле звучало: Саблин Плинию – третье: «Разве советую я тебе любовь к ближнему? Разве я здесь для того, чтобы исправить все дурное, что тобою содеяно?» Нет, я здесь для того, чтобы тебя навсегда изменить, сделав низшим – раз уж ты по воле своей быть высшим не волен.

Все перекинулось в латынь именно для того, чтобы Стас всё правильно рас-слышал (два или три-слышал, если понадобится):

– Коли ты в поиске (своего экзи’станса), ты взыскуешь себе акушера твоей жизни: ты родишь себя якобы в жизнь; но – именно смерть тебя примет, – мог бы сказать золотозубый; зачем? Стасу – (полагал золотозубый) уже незачем.

Приказ золотозубого кинулись исполнять (какие-то тени); почти сразу утихли женские визги; где-то у бронированных дверей (и у черного входа, и у белого) возникли непроходимые часовые. И защелкнулись пудовые (фигурально выражаясь) замки. Как веки сомкнулись: чтобы ничто внешнее внутреннему не мешало.

– Прекрасно, – сказал золотозубый (будто бы поделив реальность на «неулучшаемо» – прекрасное и непоправимо-вульгарное); он лишь повел глазами (как бы снимая стружку), и не стало реальности; но – настала ирреальность и принялась сама себя затягивать в тугую спираль.

– Эй вы, на полу, поднимитесь, – продолжил золотозубый – на поверженных так и не взглянув; но – ак (бы) под микроскопом разглядев пылинки их душ; разглядел и (после легкой ухмылки) произнес:

– Обиженные.

Вышеназванные (как пылинки в золотом луче) колыхнулись и встали, и тоже оказались из реальности выключены – что-то в них погасло: «здесь и сейчас» продолжала пребывать только их внешность.

А потом золотозубый из латыни ушел и заговорил опять на великорусском и вслух, и (казалось бы) только для Стаса; но – всё равно его многие могли слышать (и услышали):

– Почему ты столь непочтителен?

Слова были настолько не от века сего, что (именно здесь и сейчас) Стас их тоже услышал и (даже) почти понял.

И лишь скользнул зрачками по отверстому зраку оружия; но – ни на йоту (и ни на тэту греческой флейты) не отклонив его: палец на курке был белым и бешеным; и даже сердцебиение золотозубого не колыхнулось.

Стас не стал ему (на слова) отвечать. Чему его оппонент (в дискурсе) не удивился.

– Должно быть, мне лишь показалось, что ты разумною речью владеешь; должно быть, тебе еще рано выходить в люди, незваный гость, – продолжал размышлять его вежливый собеседник; опять-таки ни на темном зраке ствола, ни на пальце и ни на сердцебиении волшебное имя, произнесенное Стасу золотозубым волшебником, не отразилось ни коим образом.

Стас попробовал вмешаться:

– Ты сам сказал: я гость, хотя и незваный. А кто здесь хозяин?

– Только я,

– Значит, здесь нет никого, кто выше тебя?

Золотозубый кивнул, правильно понимая это самое непоправимое «выше№:

– Да.

Тогда Стас (всё ещё оставаясь на пол обрушенным) поведал (ибо место и время) своему вежливому собеседнику суфийскую притчу: показалась она ему очень уместной именно здесь и сейчас.

– Некий халиф (из тех, что обронены Аллахом, а подобраны шайтаном и награждены девятью жизнями кошки) совершал парадный выезд, и сопутствовали ему, и предшествовали ему, и шествовали