бы весь этот плотский мир (как застрявший глоток) провалился в желудок; весь мир царапал ему горло, словно ржавый каштан; но – Стас уже уцепился губами за воздух.

Неизвестная рука ещё раз (не менее вовремя) ударила его. Стас снова и снова начинал дышать (прерывался, опять начинал); уже через миг (похвальная реакция) он стал оглядываться на своего негаданного спасителя и благодарить его.

Ещё и не отдышавшись, он увидел спасителя.

Прямо перед ним (точнее, прямо позади него) стоял мужчина на вид лет тридцати, очень спокойный и высокий. Каких-либо выражений на его лице не угадывалось (оно как бы и не тосковало о форме).

Вместе с тем черты его лица (совсем как у известного горлана-главаря Маяковского) были правильны и грубы, хотя и не до окаменелости. Сам он был, наверное, даже красив той красотой, что иным бывает дарована; но – им самим оказывается бесполезна: сила, переполнявшая этого человека, к его красоте не относилась никак

Его душа оказывалась питаема совсем иною пищей.

В остальных движениях (и в неготовности что-либо отдать даром) он был скуп. Псевдо-спаситель заглянул Стасу в глаза и улыбнулся, блеснув золотым зубом: словно бы волшебная щука плеснула хвостом.

Сразу стало нестерпимо душно (и ещё один раз ударило сердце).

– Ну как? – безразлично осведомился незваный помощник.

Стас сделал над собой серьезное усилие и сумел не отвести глаз, а потом даже произнести сумел, мелко кивнув и почти при этом (не) надломив одеревеневшую шею:

– Спасибо. Уже все нормально.

– Да? – удивился незваный помощник.

– Да.

Мужчина улыбнулся одними губами и (о Стасе уже забывая) сказал ему:

– Вот и ладно. Ты больше не пей здесь, хорошо? – и тотчас отвернулся и, не дожидаясь ответа, ушел к своему столику и сидевшей за столиком компании – оставив Стаса, (как лежачий камень, под который не подтекут перемены).

Немногие имеют возможность быть независимыми: это преимущество сильных! Бывает ли, чтобы ты оказывался независим от любых принуждений (воспитание, вера, гордыня)?

Если ты не из Перворожденных (явившихся до принуждений), попросту – нет.

Если ты независим лишь сугубым движением незрелой души – ты до дерзости смел и даже безумен; но – ты (всего лишь) от рассудка свободен; есть ли во всем этом благо тебе? Слово «благо» означает простую вещь: кто поможет тебе, когда ты (одновременно) и беспомощен, и независим? А никто не поможет.

Лишь не принадлежащее тебе Первородство (то самое «никто и ничто») может помочь; но – зачем ему? Посмотрим.

Потому – увидим, как это всё выглядит и происходит в мире преданий и мифов. А вот как: ты маленьким Люцифером нисходишь в Лабиринт своей падшей природы, не предвидя опасностей и не умея называть их по имени (вот ещё одна из причин снисхождения Яны к поэтам, подвижникам именования); итак, ты (плутая в иллюзиях) с пути неизбежно сбиваешься; почему?

А потому, что иначе – никак (если ты не никто)! Ведь вокруг тебя столько псевдо-ариадн (дочерей Евы) – и ведь в одном они ничем не отличимы от Лилит: они все жаждут, чтобы из Лабиринта ты выбрался к одной из них; зачем? А (в лучшем случае) чтобы продолжался род человеческий (чтобы люди и дальше рождались из бессмертия в смерть).

Худшие случаи рассмотрению не подлежат: бездна – бездонней любых лабиринтов; а ведь (совсем уже) показалось тебе, что ты не нуждаешься ни в каких ариаднах (из дочерей Евы); но – без псевдо-Ариадны ты остаешься один на один со Зверем (Минотавром) собственных персонификаций; очевидно – ты (неизбежно) погибаешь.

Хотя – с псевдо-Ариадной погибаешь ещё быстрей (разве что не столь заметней); причём – погибель твоя происходит так далеко от понимания людей, что они её (как свою) не чувствуют.

А если ещё и внешне ты продолжаешь телодвижения: для людей ты не погиб; но – ты уже не можешь вернуться назад! Тебе не вернуться даже к состраданью людей; ты (всего лишь) сможешь стать их преданием.

Так из тебя получилась ещё одна прекрасная неудача. Невозможно тебе (быть) без Ариадны (из дочерей Евы) – а это ещё один путь к смерти (утешением тебе – бусидо); но – достойную смерть следует заслужить (даром она не даётся).

Какое-то время Стас оставался неподвижен. Что-то его тревожило, что-то было просыпано по краям его души, заключенной в падшую форму (весьма ладного) тела.

Две торопливо выпитые рюмки уже просыпа’лись в нем и напоминали о несостоявшейся третьей. Дрожь его нервов стала куда-то мягко уходить. Душа его стала неметь.

Помедлив, он (без охоты) допил третью рюмку; тогда и грянул гром.

Этого грома, разумеется, никто не услышал (хотя и ударило бесполезным набатом его сердце); более того: невидимо его окружившая судьба-смерть все еще не явилась Стасу воочию; но – марево кабака вдруг как бы приблизилось.

Более того – в каждом своем мороке иллюзия настоящего стала до боли отчетливой! Как будто каждый мрак был протерт слезами. Такова была вторая странность сегодняшней ночи.

Разумеется, самой первой ее странностью являлся этот удивительный кабак: впоследствии обнаружилось, что само это место оказалось (или – всего за одну ночь стало) пусто; потом – публики такого ранга попросту не могло наличествовать (при всей её – публики – нынешней пошлейшей обильности) среди вызывающе вульгарного заведения общепита на советском курорте.

Такая публика всем своим видом должна была требовать: сделайте мне «всё» (то есть место и время) и красивым, и понятным.

Однако же «народ» (как ему и положено в роковые минуты) безмолвствовал и антураж принимал как данность: скатерти-самобранки нечисты, лампы (совершенно по блоковски) жёлты, подчеркнутая скудость яств располагает к обнажению сути; курортным акулам с сопутствующими им прилипалами искать здесь было нечего.

Разве что, кроме души (которой они не искали).

Однако же место (и время) оказывалось таким, что – именно здесь элитарная публика клубилась как сигаретный дым: люди приходили и уходили, прибывали и убывали, причём – присутствовали на этом празднике специфической жизни и подчёркнутого псевдо-аскетизма не слишком долго.

Ровно столько, пока гость не достигал дна праздника. Занимало это (в большинстве своём) не более получаса; вестимо, у всего