за ним те, кому надлежало сопутствовать и охранять не только оружием, но – освещая и восхваляя.

И пока халиф шествовал, некий народ (из тех, что никем не обронены и никем не подобраны – не горячи и не холодны; но – жизней у них, как у песка) по всякому стлался и падал (как ему и надлежало) на колени и ниц и лиц своих не смел на халифа поднять; вот так халиф следовал (как бы за самим собой); вот так народ и падал (как бы к самому себе, то есть в пыль); разумеется, так не могло длиться вечно, ибо – что для вечности следования куда-либо каких-то халифов? Отсюда и воспоследовало:

Подле дороги халифа соткалась из восточного марева некая пальма, и сидел под пальмою некий дервиш; наглый дервиш и не подумал о том, чтобы выстлаться или пасть.

Золотозубый сверкнул своим золотом, то есть улыбнулся:

– Слова говоришь?

– Да.

– Хватит.

Слово было произнесено, и – не было в нем ни пренебрежения, ни злобы; возможно, было в нем некое отстраненное сострадание (все мы любим слушать суфийские притчи; но! Не все желаем дослужиться до того, чтобы стать их достойным); золотозубый сказал:

– Не знаю тебя, человек.

Стас промолчал. Ответа на сказанное у него не было.

– Ладно, обиженные! – сказал (переводя на понятность – для не и’мущих слуха) золотозубый и недобрый волшебник. – Вы можете взять его тело, он полностью ваш.

Стас промолчал, впрочем, его словно бы и в живых уже не было: его еще только собирались рожать заново и в новом уничижительном качестве – ибо: золотозубый волшебник решил больше о Стасе не помнить! Тогда и Стас позабыл о зияющем дуле пистолета.

Тогда он стал (почти без внешних усилий) себя собирать; и собрал, и вскинулся (почти перекинулся в молнию), и стал с пола взлетать (собираясь закрутить себя спиралью), чтобы ногами-ножницами состричь окруживших его врагов; и собрался, и перекинулся; но – уже опоздал.

Конечно же, еще один опустелый сосуд из-под водки (хвала Дионису!) соприкоснулся с его головой и – разлетелся вдребезги; конечно же, вместе с его сознанием.

Сам он (полностью) ещё не умер – разве что стал видеть себя немного со стороны (и как бы во сне); ему – снилось, что (когда он вошёл – из жизни – сюда) пришел за ним горячий ветер. Что, словно дрянное пальтецо с огородного пугала, подхватил его тельце и – понёс-понёс-понёс; причём – лохмотья с пальтеца развивались и хлопали как вороньи крылья, то есть – весьма привольно!

Здесь-то ветер взял и о пальтеце позабыл. Так, как человека покидает его судьба; но – только так человеку становится необходима его (личная) смерть; но – о таких судьбе (любви) и смерти (этаком двух-трёхглавом демоне, не пускающем живых в аид) Стас тогда не имел представления (да и сейчас ещё не имеет).

Бутылка разбилась о его голову. Он опять упал. Немедля к нему подошли двое побитых им громил. Один, с перебитой злой переносицей, очень точно пнул его в печень. Склонился. Вгляделся. Плюнул кровью ему в лицо. Потом пошатнулся и тихонько заскулил. Выпрямился и пошел в сторону, гнусаво, как сифилитик, бубня:

– Черт! Больно. Дайте кто-нибудь полотенце и лед.

Стас, между тем, (откуда-то сверху) всё это прекрасно видел. Видел, как кровь и осклизлые сопли впечатались в его лицо; но – не было унижения (было бесстрастие): веяло полуосознанным ритуалом. Словно на седой скале открылись руны, которых никто не умеет прочесть.

– Ну что же ты? Пойдем, поиграемся! – словно бы предлагали громиле с перебитым носом какие-то забытые (весьма игривые) боги; но! Конечно же, нет. Побитого громилу (всего лишь) окликал его щедрый товарищ, пострадавший значительно меньше.

Сопливый отмахнулся, уходя и назад не глядя:

– Ладно! Ты уж как-нибудь сам.

– Ладушки… Как хочешь, – произнес его товарищ; глаза его вдруг стали прозрачны, словно жир на раскаленной сковороде! Он заозирался и окликнул кого-то – словно бы само пространство (темного леса с волчьими глазами) окликая:

– Эй! Присоединишься? Угощаю.

Приглашенный клокотнул-хохотнул, словно полупустой котелок:

– Еще бы!

Золотозубый волшебник следил за происходящим из своего (то есть внутреннего и тайного) далека – он прекрасно видел невидимое: как разрастается в душном и жарком (южном) помещении ледяной северный ужас, сжимая у кабацкой публики желудки и мочевые пузыри.

Инициация, злой обряд посвящения, определение человеку его места, ничего общего не имеющий (или, все же, имеющий?) с таинствами Лесной Заставы; впрочем, что вверху, то и внизу! Вы (всего лишь) представьте себе гиббона-самца (узнается по красному заду), знатного вожака стаи, что в борьбе за свой обезьяний трон победил дерзкого претендента и (чтобы запечатлеть свое торжество) овладел низвергнутым соперником (всего лишь) телесно; но!

Тем на века отпечатав на нем знак подчинения. Следует признать, что сие вполне укладывается в обезьянью мораль.

Как отнесётся к подобной инициации (не к нему применяемой) человек познания? Скорее всего, никак – признав реальностью мира; и разве что душа его будет хохотать хохотом самопрезрения (посмотрите на равнодушного золотозубого); человек современных идей гуманизма, эта гордая одушевленная обезьяна, тоже останется недоволен предстоящим нам зрелищем; впрочем, он станет недоволен и собой.

Как будто в предстоящем действе ему предстоит пассивно (в обоих смыслах) участвовать – в то время, как его высокомерие требует, чтобы он всего лишь сострадал; но – Стаса, меж тем, уже бойко волокли в сторону мужского туалета.

Ошеломлённый (всего лишь физически: ударом по голове) он видел себя совершенно беспомощным (лишённым даже иллюзорного выбора): как будто он всю жизнь бежал по узкому и тесному коридору (а его жизнь оказывалась выцветшими обоями на стенах); он бежал, спасаясь от Дикой Охоты!

Более того – даже и неся оную охоту (до всего) в себе, оттого-то всегда кажется, что Дикая Охота настигает и дышит в затылок; а он (совсем как в безвоздушии рыба) – лишён не только плоти воды, но и воздуха души.

И отовсюду, напрочь сдирая одежду и кожу, цепляются сучья.

Потому-то ему все ещё (не) снилось, как бьют его головой об осклизлый унитаз, Бьют, предварительно хорошо раскачав. Расплющивая при этом переносицу