или сокрушая челюсть. Влажно похохатывая. Подхватывают его, теперь уже совершенно обеспамятовавшего, под руки.

И держат. И вот уже Охота, именуемая Дикой, настигает его (о поэты, лжецы именований: охота ко всему неизбежна всем; даже для богов лишь немного отодвинуты сроки – такова притча Хозяина Лесной заставы).

Ближе. Ещё ближе. И лопаются барабанные перепонки.

И вот только тогда был ему Голос (ибо он стал по настоящему слышать):

– Оставьте его. Отдайте его мне.

Стас был человек как человек (почти без памяти тысячелетий и крыл за плечами); но – даже он увидел, как послушливо замерла реальность (и он оказался в безопасности).

Но не перестали его тащить. Не отпустили его. Казалось, что никто (кроме ни на что сейчас негодного Стаса) не расслышал необоримого Голоса; но – Голос принадлежал той единственной женщине, которая могла (бы) приказывать богам.

Так на беду свою (много горшую, нежели приключившаяся «здесь и сейчас») повстречался он с Яной.

Такой он её и увидел: внешне неброской и (внешне) ничего не предпринимавшей; Стаса продолжали волочь; но – стало это настолько бессмысленным действием, что нечего было этим озабочиваться; и она бесконечно стояла, и она бесконечно стояла-стояла-стояла в дверях, невесть как распахнувшихся и свободных!

Стояла как тростинка на ветру. Казалось бы, была она почти некрасива – для не имущих настоящего зрения! Лицо узкое. Глаза светлые, с подступающей вплотную зеленью. Тоненькая. Хрупкие плечики. Почти прозрачные кисти; но – стремительная (даже сейчас, когда замерла).

Такой он её и увидел – из своего беспамятства.

Казалось бы, что именно такая (ошеломляюще юная) – никак не могла она заступить путь Дикой Охоты (ко всему); казалось бы – ничего она не могла! Стаса продолжали волочь-и-волочь-и-волочь; причём – бесконечно, поскольку на деле после ее слов иллюзорное «здесь и сейчас» попросту перестало быть здесь и сейчас.

Наступало – «всегда». Воздух (Стихия) вдруг стал плотен как Вода (Стихия). Стаса волокли из Стихии в Стихию, и не было в этом смысла. Лишь голос золотозубого (как пузырьки в аквариуме) прекратил эту бесполезную судорогу.

– Да… Оставьте его! – причем злому (золотозубому) волшебнику пришлось даже потупить глаза (должно быть, он страусу бы позавидовал, дабы – спрятать их в какой-нибудь пол); впрочем, подручные его не могли сразу поверить своим ушам.

Они стали оборачиваться. Стали смотреть на него мертвыми рыбьими глазами. Потом в их покатых (вспомним громил «Атлантиды») лбах стало происходить бурление; но – вокруг уже совершалась та жизнь, в которой им не было места.

– Вы не поняли? – удивился золотозубый, которому не часто приходилось свои слова повторять; Стаса тотчас уронили! Ибо (как камень, протянутый вместо хлеба) выпустили из потных ладоней.

Стас – принялся падать (это только кажется, что падение уже случилось), и – продолжал падать (это только кажется, что он падает); но (вместо процесса падения он – раскалываясь как стекло, становясь по частям) негаданно начинает себя собирать (почти что сам по себе).

А потом – он лежал «частями» (в пределах тела), а вокруг шаркали и переминались подошвы: Дикая Охота отступала от него; но – не навсегда: даже эта реальность (спасения) осталась иллюзорна; и приснился Стасу разговор, в котором не было слов:

– Яна… – молча сказал вожак стаи.

Она взглянула.

– Я не могу так. Ты женщина. На глазах моих жлобов.

– На глазах твоих жлобов, – молча ответила она; время спустя она улыбнулась, но – не золотозубому волшебнику, а какой-то своей мысли.

Она сразу изменилась. Волосы ее перекинулись в рыжее пламя. Стали резко (как от ветра пустыни) очерчены скулы. Поэтому странной вышла улыбка. Робкой и, одновременно, совершенно безудержной.

– Ты ничего не понимаешь. Но мне тебя не жаль, – беспощадно сказала она.

Золотозубый – услышал. Время спустя ошеломленный золотозубый кивнул. Тогда она опять улыбнулась. Опять мимоходом прикоснувшись к его душе: дескать, не верь мне (не полностью верь мне) – мне всё-таки тебя жаль, мой беспомощный волшебник!

Тогда он (но опять так, чтобы никто посторонний не слышал) крикнул ей прямо (ибо – сдвинул расстояния, их разделяющие) в лицо:

– Но он даже правильных слов говорить не умеет!

– Быть может, и не умеет – или ещё не умеет; быть может – никогда не будет уметь.

Потом она (не знающая милосердия) безжалостно смилостивилась и сказала еще:

– Некий народ (из тех, что не холоден, не горяч и не тёпел), падал ниц перед золотозубым халифом (из тех, что обронены Аллахом и подобраны шайтаном), и всё бы складывалось в судьбе халифа прекрасно, не встреться на пути у процессии сидящий под пальмою суфий (или, иначе – некий дервиш), даже и не помысливший, чтобы пасть.

– И что?!

– А ничего. Но и всё.

– И все же объяснись. Пожалуйста.

– Халиф спросил у дервиша, почему тот не падает. Дервиш на вопрос ответил вопросом: почему я должен это делать?

– Потому что выше меня никого нет, – гордо ответил халиф.

– И что?!

– А ничего! Суфий улыбнулся и сказал: быть может, я и есть этот никто.

Золотозубый помолчал. Потом спросил:

– Халиф повелел казнить наглеца?

– Разумеется, причём – немедленно. А вскоре приближенные зарезали самого халифа. Который на их глазах утратил ауру неоспоримого превосходства и не сумел достойно говорить с мудрецом на языке мудрых. Вспомни слова древнегреческого суфия и поверни их вспять, и пойми: «Если бы я не был Александром, я хотел бы стать Диогеном.»

Время спустя золотозубый спросил:

– Ты хочешь сказать, что все еще оберегаешь меня?

– Уже нет, – просто ответила она.

– Да, я поступил с этим наглецом недостойно; но – я поступил именно так, как ты меня и обучала: я предъявил ему меру, которая оказалась много больше его. Совершенно как в пушкинской сказке: попросив у золотой рыбки – «всего», получи-ка равновеликое «всему» «ничто», сиречь – пустое корыто. Вот я и хотел посмотреть, как он выживет, получив свое «всё».

Только внешне их безмолвная беседа длилась долго. На деле (точнее, для окруживших их реальности «здесь и сейчас») была она мимолетна и как бы никому