с вязаньем чулок или варежек — смотря по времени года. Мой брат, родившийся в девятьсот пятом году, спит в постельке с пологом. Тишина, звонко стучит будильник на комоде.

Вечер. Отец ужинает (почти всегда или колбаса, или яйца вкрутую), затем, напившись чаю, надевает очки и читает газету. Иногда, чаще всего под воскресенье, приходят гости. У отца на этот случай есть водка, у матери между дверьми, где холоднее, студень или что-нибудь другое, мясное непременно, пригодное для закуски. Когда у родителей гости, то и студенты приходят к нам в комнату, и бабушка оставляет свое вязанье, ожидая ставшего привычным разговора с образованными людьми. <…>

Если нет гостей, отец ложится спать не позже полуночи. Мать в кухне, работы всегда хватает хоть до утра. Бабушка спит в коридоре. Я на раскладушке в кухне.

Тишина на всех улицах моей родной Петербургской стороны. В полночь заливисто, по-деревенски поют петухи. Лают цепные псы, мычат по утрам коровы… Петербургская сторона на три четверти деревянная. Не реже одного раза в неделю горит тот или другой дом где-нибудь на Бармалеевой или Подрезовой, на Зверинской или Кронверкском [209].

Петербургская сторона, которая с 1914 года после переименования города Санкт-Петербурга в Петроград стала называться Петроградской, — родина Леонида Борисова, будущего писателя и мемуариста, издававшегося в СССР многотысячными тиражами. Леня родился в бедной ремесленной семье, которая все его детство ютилась в небольшой квартире в доме № 22 на Съезжинской улице.

Отец Лени, Илья Васильевич, был портным, а мать когда-то служила горничной в богатом доме профессора Академии художеств Адольфа Шарлеманя. Работодатели приняли большое участие в судьбе женщины. Елизавета Ивановна, супруга Адольфа, стала крестной матерью Лени, а сын Шарлеманей, художник Иосиф Адольфович, — его крестным отцом. Даже когда Борисова оставила службу и стала домашней хозяйкой в своей квартире на Съезжинской, Иосиф не забывал семью крестника и нередко заезжал в этот дом.

В небольшой комнате в два окна, основную площадь которой занимал квадратный обеденный стол с керосиновой лампой под зеленым стеклянным абажуром, художник любил поболтать со старой бабушкой Лени, бывшей крепостной крестьянкой. Позвякивая спицами, с очередным недовязанным чулком на коленях, остроумная старушка рассказывала гостю множество историй, которые он часто записывал, чтобы не забыть. Крестника Иосиф приглашал в гости, возил в цирк, в театр и в Зоологический музей, а узнав о страсти мальчика к чтению, дарил ему книги из огромной семейной библиотеки, насчитывавшей 35 тысяч экземпляров.

Леонид Борисов (ЦГАКФФД СПб)

После революции, чтобы спасти эту самую библиотеку, Шарлемани предложили ее в подарок пролетариям Борисовым, у которых, как они предполагали, книги будут в безопасности. Илья Васильевич не принял щедрый дар. Много позже Леня узнал, что в бывшем доме крестных живут уже другие люди, а бесценная библиотека долгие годы понемногу таяла — книги с золотым тиснением «А. И. Ш.» продавались то тут, то там, — пока не исчезла совсем.

Дом № 22 времен детства Лени Борисова — небольшой деревянный доходный дом. Последним его владельцем был господин Симаков, а главной «достопримечательностью» здания прослыл эксцентричный дворник Яков Матвеевич, каждую ночь будивший жильцов громким пением псалмов. Леня и другие дворовые мальчишки потешались над молодым низкорослым чудаком с реденькой бородкой — ребята кричали, что была она гуще, да половину выдрал пес домовладельца Сюк, живший в конуре в трех шагах от дворницкой и еженощно страдавший от завываний своего богобоязненного соседа. В обязанности дворника входило и открытие калитки для припозднившихся жильцов, которые иначе не могли попасть домой. Яков Матвеевич, занятый полуночной молитвой, частенько по тридцать минут морозил пришедших, не откликаясь на звонок.

К 1912 году Симаков продал участок на Съезжинской, 22, трем братьям Сидоровым, один из которых, Николай, был преподавателем математики в Тенишевском училище. Ученик Лидваля, архитектор Регельсон, по заказу братьев построил на месте деревянного здания каменный шестиэтажный доходный дом в модном тогда стиле модерн. Портному Борисову жилье в изящной современной громаде было не по карману, и семья Лени переехала на соседнюю улицу. Якову Матвеевичу тоже пришлось искать новое место. Он устроился курьером в какой-то департамент, а через шесть лет, не дожив и до сорока, скончался от голода.

В советское послевоенное время дом на Съезжинской, 22, стал героем еще одного певца Петроградской стороны. Театральный художник Эдуард Кочергин, в восемь лет сбежавший из детприемника для отпрысков репрессированных и проведший детство в скитаниях по России, а потом в Петербурге среди городского отребья — беспризорников, нищих, урков и марух — опишет этот дом, как адрес жрицы любви Екатерины Душистой, «поощрительницы и меценатки всех талантливых проститутских детей» [210].

«Натурально блондинистая дама мягких форм и приятной внешности отмаркирована была высшей цеховой категорией. Обслуживала больших военных, командировочных начальников и приезжих марксистских «толковников». Принимала на отдельной фатере. Имела при себе прислугу — рыжую девку-хохлушку из Винницы.

Номенклатурных клиентов подвозили к ней на новеньких «Победах» в первый двор дома № 22 по Съезжинской улице и в сопровождении возилы поднимали на квартиру Екатерины Душистой. Дворовые соседи считали ее важной государственной персоной и, когда она проходила мимо них, склоняли в ее сторону головы. Нижестоящие товарки по ремеслу относились к ней также с большим почтением. Только наглая молодуха Аришка называла ее передок «государственным», «казенным» и не считала, что разнится он чем-то от ее, частного. «А фатеру у Катьки отберут, когда вытряхнут ее до основания, и молодой отдадут». Явно завидовала.

Товарки шептались про нее, что сразу после войны Екатерина некоторое время работала начальственной официанткой в главной берлинской столовке для старших офицеров победившей армии, то есть украшала собою застолье, и не только застолье. Оттуда, из Германии, привезла все свои шмотки и обстановку квартиры, естественно, не без помощи своих столовских клиентов — полковников и генералов.

Душилась Катя только заморскими духами и одеколонами, за что и заработала титул Екатерины Душистой. Наши же никак не признавала, даже знаменитую «Красную Москву» в бутылках в виде Спасской башни преступно обзывала «русским духом».

Роскошная по тем временам ее квартира о трех комнатах,